Да, главный человек Маргуша был совсем ещё юнцом, почти ребёнком. Но весь народ страны непоколебимо верил, что уже более трёхсот лет из царской ниши в главном дворце столицы вещает один и тот же правитель. Ибо некогда Пиненкир, богиня великая, благая и грозная, решила одарить Маргуш вечным царём. Невиданным делом было возвращать смертных из кромешного царства, но матерь всех богов столь могущественна, что те не смогли отказать ей. И когда объединивший Маргуш первый царь — мудрый и справедливый, чьё имя ныне забыто, — сошёл в долину смертной тени, Великая Мать вернула его оттуда в образе новорожденного младенца, объявив о том своим жрецам.
С тех пор положенное время спустя после очередной смерти царя жрецы по лишь им ведомым признакам находили того младенца, в которого он переселился, и дальше правил уже он. Имя его стало запретным, он стал зваться просто Святым человеком, а лицо его не могли видеть простые смертные. И говорил он с богами, когда желал того, или когда они сами его призывали.
Бхулак полагал обычное престолонаследие гораздо более простым и безопасным способом преемства власти, но — в каждой стране свои уставы… А Маргушу их целиком и полностью диктовал храм — все здесь торговали, воевали, трудились на полях и в мастерских ради того лишь, чтобы вечно процветали великие храмы и довольны были обитавшие в них боги. Перед ними же предстоял царь, который выслушивал их пожелания и передавал людям. Собственно, и царский дворец тоже считался храмом — самым большим и роскошным. Похожие порядки бытовали и в других великих царствах мира, но здесь — особенно. И ничего удивительного, что в конце концов правитель потерял своё лицо и имя, став воплощением одновременно страны земной и страны небесной, существуя в обеих разом в виде безликого посредника.
Конечно, то, что он говорил, вкладывали в него отнюдь не боги, а приближённые сановники, вроде стоящих тут же поодаль управляющего дворца Эпшума и настоятеля храма Пиненкир Хуту-Налаини. Которые, с свою очередь, несли слово великих Маргуша. Но слова эти бессильно прозябали бы во мраке, не озвучивай их Святой человек.
Теперь вельможи, как обычно, заранее прекрасно знали, что далее скажет царь, потому спокойно стояли в годами отработанных почтительных позах — высокий, худой, с угловатым лицом и жидкой бородой Эпшум, и низенький, толстенький, улыбчивый и ухоженный Хуту-Налаини. От последнего Бхулак знал, что управляющий ознакомлен с его мнением о просьбе арийцев и что сам Эпшум видел в этом благо для страны. Так что неожиданностей случиться не должно было.
— …Потому я отказываю народу ариев в разрешении поселиться в пределах страны нашей.
Это было похоже на визгливый вопль, нежданно грянувший посередине тихой пристойной беседы почтенных людей.
Как только роковые слова прозвучали, Бхулак посмотрел не на Святого человека — знал, что это бессмысленно, а на управляющего дворцом. Лицо опытного царедворца оставалось бесстрастным, но это ещё не значило, что он заранее знал о словах царя — в душе он мог быть потрясён, лишь сохраняя привычную маску. Как и Хуту-Налаини, тоже по виду не обеспокоенный, всё так же благостно улыбающийся, хотя маленькие глазки его, похоже, тревожно забегали.
Но остальные придворные и высокие гости выражали явное недоумение — молча переглядывались и топтались на месте, очевидно, не слишком понимая, как нужно сейчас себя вести.
— Я принял это решение согласно воле богов, — продолжал между тем говорить Святой человек всё тем же иномирным голосом, раздававшимся из-под таинственно поблёскивающей в свете лампад драгоценной маски. — После моего священного брака с великой богиней, я, перерождённый, объявлю об этом всему народу Маргуша на большом пиру в честь праздника начала года.
Вообще-то, управляющий передал Заратахше, что именно на пиру, венчающем весенний праздник, Святой человек объявит, что ариям разрешено поселиться в стране. И сегодняшний сбор во дворце для внимания важному царскому слову оказался неожиданным.
А царь, величество развернувшись, удалился за завесу из роскошной ткани, закрывавшую дальнюю часть ниши.
Бхулак нашёл глазами Заратахшу, который и сам уже спешил к нему, невежливо расталкивая гудящих, словно рой диких пчёл, придворных. Заотар надел на царский приём свои лучшие церемониальные одежды, обильно расшитые золотыми бляшками, с золотыми же гривнами на шее и браслетами на руках. Но лицо его было ожесточённым.