А вот блестящий предмет, который тот держал в обеих руках, привлекал внимание. Сначала Бхулак решил, что это какой-то вид боевого серпа. Но когда взял оружие, с поклоном протянутое ему юношей, понял, что ошибся — это была секира, произошедшая, скорее, от топора. Плавно изогнутое лезвие, заточенное с внешней стороны полностью, а с внутренней лишь в верхней части, широкий скос, длинная деревянная рукоять, которую можно было держать обеими руками. Опасная вещь, которой можно и рубить, и даже, приноровясь, колоть. Похоже, она способна была наносить страшные раны — отрубать конечности, обезглавливать, выворачивать внутренности…
— Его называют хопеш, — произнёс Циди-Аман.
Бхулак отметил, что он воспользовался египетским словом, переводившемся как «нога козлёнка». Но вещь эта точно была не из Египта.
— Говорят, его придумал один мастер из страны хатти, — продолжал князь. — Сначала таких клинков было очень мало, потому что не хватало бронзы. Но теперь её становится всё больше…
Бхулак начал было раздумывать, почему это хитрый хапиру так охотно демонстрирует ему новое мощное оружие. Но тут его неожиданно пронизало мгновенное видение орущих воинов, несущихся в бой на невиданных лёгких повозках, влекомых не быками или ослами, а похожими на диких лошадей животными. Воинов, вооружённых такими вот «козьими ногами», легко разрубающими сверху вниз пеших противников. Египтян…
Видение ушло так же быстро, как и появилось. Такое бывало с Бхулаком и раньше — много раз. Он не знал, насылает ли эти картины Поводырь, или это его собственный пророческий дар, и сбудется ли на самом деле то, что он видел. Иногда сбывалось и приходило в реальный мир, иногда нет.
Скорее всего, это не Поводырь — тот часто показывал ему картины, но это всегда было что-то, что происходит сейчас, только далеко. И видения эти были ясными, чёткими и долгими, а не таким вот мимолётными сумбурным наваждением. Но что толку сейчас думать об этом…
— Прекрасный клинок, владыка, — похвалил Бхулак, пальцем пробуя заточку.
— Прошу вас, господин, примите его и доставьте божественному царю в знак моего восхищения его величием, — ещё ниже склонился Циди-Аман.
Это вызвало у Бхулака ещё большее удивление, но он не показал его, возвращая князю поклон.
— Безгранична щедрость рубаум рабиум, — произнёс он.
Удаляясь наутро от селения хапиру по зелёному горному распадку, вдоль рокочущего и сверкающего под юным солнцем резвого ручейка, Бхулак размышлял, что там держал у себя за пазухой этот Циди-Аман. Посланец Египта не верил ему на ни горчичное зернышко. Но тот обхаживал Бхулака, как мог, а вечером закатил в его честь пир, который полагал роскошным. Во всяком случае, было много пива, жареной баранины и козлятины, а ещё –рабыни-танцовщицы, правда, не слишком искусные. Двух из них князь отослал в комнату, где ночевал его гость.
На пиру он всё время выспрашивал Бхулака о Египте и новом его царе, пытаясь в свою очередь уйти от встречных вопросов. Впрочем, опытом и наблюдательностью его гость обладал колоссальными, поэтому и сам многое выяснил о силе и образе действий хапиру, в том числе и из скупых фраз князя.
Распадок заканчивался густой рощей. Бхулак вошёл в неё, с удовольствием вдохнув запах кедрача. И тут же понял, что за ним идут. Более того — впереди тоже были люди, и они прятались. Засада.
Бхулак замедлил шаг, напряг зрение, слух и обоняние. Его нагоняло минимум пятнадцать человек, пытавшихся ступать бесшумно, а впереди, в зарослях, скрывались ещё примерно десять. Обоняние прирождённого охотника распознало двух или трёх знакомых хапиру — один из них был Зуру-Шалик, тот самый парень с хопешем. Открытие было невеликим — в этих местах могли бандитствовать лишь люди из покинутого им селения. Выходит, Циди-Аман и не собирался отпускать своего гостя живым. Но почему не попытался прирезать его ночью, когда, как он думал, египетский посланник крепко спал между двумя женщинами?.. Он разберётся в этом потом, а сейчас следовало действовать.
Походка Бхулака стала тяжела и небрежна, он делал вид, что беспечно шагает по лесу, даже стал напевать какую-то песенку на языке, которого никто уже не знал в этом мире. А рука его крепче сжала покоящийся на плече увесистый хопеш.
В воздухе пронзительно свистнуло. Он почувствовал удар и лишь после этого услышал звон спущенной тетивы. Стрела вонзилась на два пальца выше сердца и вошла глубоко… Да, похоже, пронзила насквозь — боль расцвела над лопаткой. К горлу подкатила дурнота.