— Здравствуй снова, Штефан, — отозвался он на приветствие, произнесенное тихо и, как показалось, укоризненно; тот вздохнул.
— Вы не пришли к моим родителям, — тихо заметил мальчик, не глядя на своих собеседников, изучая плиту пола подле себя и теребя рукав. — Значит, майстер обер-инквизитор мне не поверил, да?
— Ты пришел, потому что это все еще продолжается? — оставив его слова без ответа, спросил Курт, не садясь, дабы ненужный и докучливый посетитель не последовал его примеру и разговор этот не вздумал затянуться; тот кивнул.
— Да, майстер инквизитор. Только теперь все еще хуже — намного хуже.
Обреченный, безысходный вздох он удержал в себе с невероятным напряжением, обессиленно опустившись на скамью, и спохватился лишь тогда, когда Штефан уселся тоже, сложив на коленях руки и все так же не глядя ему в лицо.
— Я, в общем, зря пришел, — произнес он тихо, — я понимаю; раз мне не верят — то чего понапрасну ходить-то, да?.. Только мне совсем плохо. Я, наверное, для того пришел, чтобы просто рассказать. Мне никто не верит, понимаете?
Курт промолчал.
Что он сейчас мог сказать в ответ? Что он и сам не особенно склонен почитать подобные рассказы за правду? Мог он сказать и то, что мальчик прав: сейчас он сидит здесь, в часовне Друденхауса, лишь потому, что над ним смеется духовник, от его жалоб морщится усталая от возни с младенцем мать и злится состоявшийся, уверенный в себе отец, а майстера инквизитора Гессе от прочих собеседников Штефана Мозера отличает тот факт, что он попросту обязан выслушать — и это, и все, что бы ни взбрело в голову рассказать хоть сыну одного из самых преуспевающих людей города, хоть нищему, что побирается на улицах Кельна. Даже когда голова забита другим, бессомненно важным, и посетитель в этот день нужен, как рыбе ноги…
— Знаете, у меня есть друг, — продолжил тот, так и не дождавшись на свои слова никакого отклика. — Франц. Я рассказал ему, что творится в моей комнате по ночам… Это мой лучший друг, но я все равно думал, что он будет надо мной смеяться. А он не смеялся. Он на меня так посмотрел… Он ничего не сказал, только я думаю, у него происходит то же самое, просто он не хочет об этом говорить, и он, может быть, подумал, что я его… как это… провоцирую. Я на него давить не стал, я думаю, что он скоро сам расскажет. И если он расскажет — может быть, тогда майстер обер-инквизитор поверит? — с надеждой спросил он, подняв, наконец, взгляд к своим собеседникам. — У двоих сразу ведь одинаковые кошмары быть не могут, да?
— Все дело в том… — вздохнул Курт, тщательно подбирая слова, — дело в том, Штефан, что — могут. Такие — могут. Понимаешь, это как боязнь темных углов или подвалов, такие страхи одинаковы у всех людей.
— Потому что все знают, что там может что-то быть, — чуть слышно, но уверенно, с непреклонной убежденностью пояснил мальчик, и он едва не покривился болезненно, услышав собственные слова из уст этого ребенка. — Потому что мы все знаем, что там должно что-то быть, в темноте, только мы не всегда это видим, или оно пока спит.
Взгляд подопечного, перехваченный мимоходом, был напряженным и острым; чуть придвинувшись ближе, тот попытался изобразить на лице нечто похожее на доброжелательность, от каковой не слишком удачной попытки стало мерзко даже майстеру инквизитору.
— В чем-то ты, быть может, и прав, — согласился Бруно мягко, — однако ведь, Штефан, не забывай и еще кое-что: чем старше мы становимся, тем больше у нас развивается воображение. Тем больше всяких страшных рассказов мы слышим вокруг…
— Или просто понимать начинаем больше.
От того, как снова по-взрослому заговорил сегодня Мозер-младший, от этого выражения полной серьезности и неподдельного страха в его лице Курт снова ощутил неприятное, раздражающее желание наплевать на мнение начальства и старших сослуживцев, достать так и не начатое дело из архива и все-таки поставить на том единственном листе пометку «утверждено к расследованию»…
— Понимаешь, — вновь попытался возразить Бруно, — никто здесь не полагает, что ты говоришь неправду. Во лжи тебя не обвиняют. Но…
— Но вы думаете, что мне все это чудится, — довершил за него Штефан с кривой, тоже совершенно не детской усмешкой. — Что я наслушался… всяческих историй, и оттого боюсь темного шкафа. Но теперь дело не лишь в темном шкафу, все еще хуже, я ведь и пришел потому.
— О, Боже ты мой… — все-таки не сдержал тяжкого воздыхания Курт, прикрыв на мгновение глаза и ощутив вдруг сейчас, в середине не особенно заполненного делами дня, невозможную, сонную усталость. — Рассказывай, Штефан. Что еще стряслось?