Ноздри священника раздулись в порыве ярости, которую он подавил мгновенным волевым усилием. Он вспомнил мощную фигуру Моффета, его длинные сильные руки. И висевшие по бокам пистолеты в поношенной кобуре, отполированные не специально, а от частого использования.
— Если они просто так придут к Моффету, — медленно сказал юноша, — некоторые из них могут быть убиты.
Доминиканец молчал.
— Некоторые из них точно будут убиты. Моффет ни за что не даст им уйти живыми!
— А может, и нет, — сказал Педро. — Видите ли, есть такая вещь, как долг, которая не имеет ничего общего с гордостью. Возможно, долг этих людей заключается в том, чтобы увести Рыжего Моффета из города — чтобы он больше не представлял для вас опасности. Его гордость заставит его драться. Никто не знает наверняка, чем все закончится. Но, знаете, многое можно сделать с помощью мягкого подхода — и веревки. Сыромятный аркан в руках моего соплеменника может стать ножом, дубиной — или силком, достаточно крепким, чтобы удержать рвущегося на свободу льва. Может быть, действительно будет лучше, если вы позволите мне обратиться к своим друзьям!
Ингрэм покачал головой — с решимостью еще более яростной, чем прежде.
— Это мой собственный бой, — сказал он, — и я должен сам довести его до конца. Никто другой не может поднять руку вместо меня!
— Значит, вы умеет обращаться с пистолетом? — с надеждой спросил доминиканец.
— Умел. Но теперь я не ношу оружия.
— О, — воскликнул монах, — тогда у меня есть шанс оказать вам услугу. Я принесу вам револьвер…
— Нет, — перебил его юноша. — Евангелие говорит мне, что нужно делать в подобных случаях. Не противься злу!
— Наш Бог, — сказал доминиканец, — учит нас посредством иносказаний и редко говорит прямо. Однако Он прекрасно понимал, что разговаривает не с ангелами и не с демонами. Он хотел, чтобы мы воспринимали Его как человека, обращающегося к людям.
Ингрэм вдруг улыбнулся.
— Если бы даже у вас было двадцать языков, — сказал он, — вы все равно не смогли бы убедить меня! Спасибо, что зашли.
— Значит, я потерпел поражение?
— Нет, не поражение. Вы сделали для меня все, что могли.
— И что вы теперь будете делать?
— Молиться, — ответил Ингрэм.
— В таком случае, молитесь и за Моффета, — сказал монах. — Потому что ему грозит опасность совершить ужасное преступление! Ох, брат, в этом городе вы были почти на пороге счастья, а теперь, боюсь, вы оказались еще ближе к скорби!
— Я в руках Господа, — произнес священник с суровым выражением лица.
— Надеюсь, — сказал доминиканец, — что он укажет вам верный путь.
Он медленно побрел к двери, два или три раза останавливаясь и оборачиваясь к своему юному другу, словно новые аргументы готовы были слететь у него с языка; однако монах решил, что ни один из них не достигнет цели — таким каменным было выражение лица Ингрэма.
Проводив взглядом удаляющегося брата Педро, Ингрэм посмотрел поверх крыш домов, от которых поднимался дрожащий жар, на широкую жгучую поверхность пустыни.
Перед его мысленным взором встала другая картина — маленький жучок, поедаемый более крупным жуком, жук, поедаемый вьюрком, и вьюрок, умерщвленный ястребом. Поневоле священник задумался о порядке вещей, установленном в этом уголке вселенной, и о том, как извращено было здесь проявление Божественной Воли.
Затем он отошел от двери, растянулся на одеяле, постеленном на голом полу, и вскоре заснул.
Проснулся Ингрэм от звона в ушах; в комнате было очень жарко.
Пошатываясь, он побрел к двери. Воздух по-прежнему был неподвижен, не было ни малейшего ветерка; земля и дома, словно гигантские печи, изливали наружу жар, который вбирали в себя весь долгий день. Уже сгустились сумерки, и на город быстро опускалась ночь, но полоса тусклого пламени по-прежнему окутывала горизонт, зловеще обещая — каким был этот день, таким будет и день завтрашний.
Ингрэм умыл лицо и руки. Об ужине он и не думал. Рыжий предупредил, что священник должен покинуть город до заката, а солнце уже село!
Что же теперь будет?
Юноша заставил себя методично заняться делами. Его охватило жгучее трусливое желание выскочить из дома и спрятаться в каком-нибудь темном углу, но Ингрэм сурово подавил этот порыв. Он зажег лампу, подрезал фитиль, убедился, что он горит ярко и ровно — и сел в кресло с книгой в руках.
Буквы прыгали и расплывались перед глазами. Юноша никак не мог понять смысл текста, лежавшего на коленях.
Тогда он снова овладел собой — с таким неимоверным усилием, что у него со лба потек пот, вызванный отнюдь не жарой. Слова прояснились. Ингрэм начал понимать, о чем пишет автор.