— Ты Пастырь, — наконец цедит даарду. Так, словно это оскорбление. — Спасаешь жизни. Тебе… нельзя.
Варг не должен убивать, — бьётся в виски первый закон, и выход, который нашли даарду-отступники — леденит, но страшнее леденит голос Хааты:
— Молчи, сестра. Ты клялась ему… дала большую клятву. Своей кровью. Слушай ещё. Они не знают, что ищут, — она кивает на бессильно лежащих сородичей. — Что он слышит. Куда ведёт их. Что хочет освободить. Спасти.
Спасти… заполняя собой своих же сородичей, заставляя их скитаться, искать неизвестно что, нападать на магов, биться в безумии. Что можно спасти — такой ценой, ценой своего народа?
«Всех», — говорит внутри неё древний, плесневый голос — словно она случайно заразилась от остальных. Хаата будто чувствует это — потому что выныривает из теней, наклоняется вплотную и шепчет:
— Может, он хочет спасти… Её. Слышит знаки. Видит дальше, понимает, что будет. Я только дурной корень. Не вижу. Не знаю. Но так… — она задыхается и мотает головой. — Так не должно быть. Ты спасаешь живое, дала клятву, ты Пастырь… береги живых. Не ходи за мной, сестра.
Взгляд у Хааты говорит куда больше, чем слова: там открытое предупреждение. Не соваться, не лезть, потому что Всесущий могущественен — и страх, что вмешательство Гриз может невольно всё испортить, выдать её верховному жрецу, выдать остальных…
— Но почему они ведут себя так? — Гриз заканчивает с зельями, Хаата — со своей фляжкой, они выходят из-за решётки, и даарду закрывает засов. — Это больше похоже на безумие или болезнь.
— Коснулись чужой силы. Чужой воли и чужой боли. Слишком близко от солнца можно сгореть. Полные сосуды часто трескаются. Здесь камень — нет земли, плохие корни. Тут им легче.
Гриз представляет, что в таком случае значит «тяжелее» — и в спину ей будто дует холодным воздухом.
— Но как же они тут…
— Завтра их отсюда увезут. По воде.
Они уходят из подвала, заполненного перламутровыми и голубыми отблесками — и спящими терраантами — марионетками чужой силы. Хаата всё говорит на своём языке, очень быстро, поскрипывает и посвистывает под нос: увезут на корабле, за Вейгорд, за Тильвию — в мёртвое место, там корни не слышат, травы не говорят…
— В Алчнодол? — Хаата по привычке сплёвывает сквозь зубы, потом кивает, добавляет:
— Там Она мёртвая. Там… он не достанет.
Оека слов обмелела, но за неровной плотиной ещё полно горькой воды. Боли о жертве, на которую обречены собратья — если Алчнодол у Магов Камня постепенно забирает магию, то ведь и терраанты там будут навеки отрезаны от своих способностей: не прочитают звонкую перекличку птиц, не ощутят счастье весеннего леса, — отсечены от Пуповины, от Ардаанна-Матэс навеки.
— Но как же они там будут…
— Плакать, — падает в ответ, тяжкое.
Если даже Хаата до сих пор чувствует себя неуютно в каменных зданиях, если ей нужна живая природа рядом, то остальным, таким же как она…
Гриз усилием воли словно поворачивает рычаг подвесного моста внутри себя.
— Там их встретят? Или… как они будут жить?
И вообще, на какие всё это средства, — интересуется внутри кто-то подозрительно похожий на Гроски. Нужно ведь оплатить это помещение. Договориться с этим подозрительным сторожем. Нанять корабль, проводников, потом ещё как-то обустроиться в Алчной Долине…
— Ты мне давала много, сестра. Долго давала ваши деньги.
Гриз словно подсекают под колени — она удерживает равновесие и останавливается посреди тропы. И таращится на смущённую Хаату. Не в силах поверить, что не поинтересовалась раньше — как она вообще распоряжается заработками.
Сколько я ещё ухитрилась пропустить у себя под носом?
— Твой Олкест, — Гриз вторично пытается поймать равновесие, — говорил, там община. Не бэраард… пустые, много пустых. Научил, кого спросить, кому сказать. Говорил — там хорошие люди, помогут.
И наверняка ведь они ещё раньше Перекрёстков обговаривали — Хаата начала пропадать где-то в конце года. И Янист не обмолвился ни единым словом — это же не его тайна. Да и едва ли Хаата с ним откровенничала — спросила, да и всё.
Гриз стоит, пытаясь унять головокружение. От бесконечного дня и внезапного понимания.
— Это не первые, кого ты отправляешь.
Хаата отворачивает лицо — чтобы не дать Гриз увидеть что-то лишнее.