Она теперь тоже часто в его снах. Будто и так не видно — что он с неё глаз не сводит. Наверное, ей этого было мало (ей всегда всё мало), поэтому она всё испортила в его сновидениях, влезла и отравила самые красивые, романтичные истории, и с каждым днём её больше и больше. Она в Энкере, рядом с алапардами, в серебристой ночи, и посреди зимнего леса на коней, и в каком-то переулке со своим кнутом. От этого хочется заплакать — почему они все такие идиоты и совсем не видят, что эта представляет из себя?
Сон встаёт мне навстречу, окутывает снежно-серебристой пылью — и опять не везёт, потому что эта уже там, успела раньше меня. Я знаю эту поляну, где она часто тренируется с алапардом и с Ним (будто не желает их различать). Эта… стоит со своим кнутом, но под её ногами — не трава, а снег, заляпанный кровью. И алапарда нет, а вокруг — сплошь фигуры в белом, нет, одна и та же фигура, и мне хочется подойти ближе, смотреть, коснуться…
А в воздухе висят и серебрятся дарты, и все наведены в Арделл. Олкест её пытается прикрыть своим телом. Дурацкий сон. Я выхожу в коридор, напоследок полюбовавшись на ту фигуру в белом, которая ближе. Так и знала, что Олкест ничего не понимает. Совсем ничего не понимает.
Сердито стряхиваю с ладоней остатки чужого сна и крадусь, затаив дыхание, к Той Самой Двери. За которой — Он. Мой белый принц, заколдованный и зачарованный, из сказки о Снежной Деве, которая влюбилась в смертного и начала ходить к нему по ночам, дарить морозные поцелуи и холодить ими глаза и сердце.
Я это поняла в тот же день, как его увидела. В питомнике, пока мама говорила с Амандой о моём Даре — Он прошёл мимо, учтиво наклонил голову, и один этот взгляд стоил всей моей жизни, всей семьи, всей меня. И я сама просила мать отправить меня учиться на травницу — не потому, что хотела овладеть ремеслом, а потому, что в питомнике — Он.
У него прозрачно-голубой взгляд, и я знаю, почему это: просто там льдинки, как в сердце. Это всё из-за Снежной Девы, и теперь он, как в той сказке, ждёт нищенку, которая сумеет согреть его сердце поцелуями. Простую девушку, на которую он даже не взглянет (это всё лёд, лёд и чары) — но она полюбит его Истинной Любовью, и будет рядом с ним, отдавая себя всю, до остатка, ловя каждый его взгляд, каждый жест. И тогда однажды настанет время — и он пробудится.
Я сразу поняла, что это судьба. Пусть себе он на меня не смотрит — что я для него… Но нужно время. Терпение и время — они не понимают его, эта уж точно его не понимает, со всеми её нотациями из-за дрянных бешеных зверей. Но однажды он рассмотрит — что настоящее, а что нет, и он меня увидит, а я… что я, я готова для Него на всё.
Достаточно, что он просто здесь, в питомнике. Можно смотреть: он такой красивый, когда уходит на патрулирование, или совершает утренние пробежки, или проводит между клетками благотворительниц, или склоняется над блокнотом — какой у него профиль, скульпторы и художники плакали бы… Я знаю о нём всё-всё — что он отдаёт своё костюм прачке в городе, потому что в деревне не умеют стирать таллею, и что обедает он обычно в деревне, что не любит носить шляпу, потому что больше привык к капюшонам — каждый его жест, каждое движение, улыбка…
Только снов я его совсем не знаю. Рихард (его имя даже в мыслях прокатывается, как конфета) не впускает меня в сны — или не видит снов с чёткими образами, которые может прочитать мой Дар. Там темнота, темнота и тишина, иногда они бывают морозными — и всё. За всё время я уловила только один образ: узкий коридор и прочная, окованная железом дверь в конце, окно под потолком, взмах крыла бабочки через решётки… Это странно (может, его сны тоже скованы холодом Снежной Девы?) и немного обидно. Но мне хватает и просто стоять у двери, и представлять его с закрытыми глазами, погружаться в спокойную темноту мыслей — чувствовать его там…
Но сегодня я не слышу даже темноты, нет сонной пульсации на ладони. Может быть, Рихард не спит? Иногда он по ночам читает или занят своей коллекцией. Той, которая по стенам… или другой.
Я тороплюсь и слишком резко дышу сквозь зубы, когда свиваю из теней «поисковую» нить. Она тянется с болью через сердце, дважды обрывается, наконец уходит в правую ладонь. Я иду, отыскивая тень Рихарда, и нить тащит меня дальше по коридору, к лестнице… к двери этой.
Возле которой тоже нет снов, а я хочу, чтобы они были. Я часто вглядываюсь в её сны, бестолковые и несуразные, как она сама. В снах люди не лгут, и мне непременно нужно всматриваться в них, чтобы увидеть хотя бы часть её-настоящей, потому что… на самом деле она подлая, вот почему. И всё это — и её кнут, и забота показная, и командирство — это только ширма, как у Аманды. На самом деле она никого не любит.