Глаза у неё широко раскрыты, и в них холодными весенними ручьями вливается всё новое: вода наполняется серебром — и в неё погружается ладонь, и белая ладонь лежит на древнем Камне — и всё вокруг тоже полнится серебром, волосы и одежды фигуры, которая стоит в высокой башне, а сам Камень мёртв, тёмен и неподвижен, а на закованной в серебро иве распускается одинокий росток.
Земля сотрясается — и другая башня падает на землю в дыму и в пыли; корчится на земле человек с перерезанным горлом, и идёт страшный бой в выстывших ледяных пещерах — где люди, в крови которых серебро, дерутся с детьми. И непонятно, за кем победа.
Она задыхается, погружаясь в алый, безумный хаос видений, и выгибается и их путах, пытается сделать вдох, но они льются в неё вместо воздуха: мальчик рисует бабочек на стенах своей темницы, а кто-то стоит в коридоре, но это совсем не бабочки там на стенах, это фениксы, от огня фениксов полыхает город с красными и зелёными крышами, а один феникс горит в небе как знак, и сквозь его огонь идёт человек — и сам обретает крылья.
На это смотрит древний старик в окружении внуков — и шепчет помертвевшими губами: «Остаюсь человеком». А рядом умирает женщина, соединяя смертный и детский крики, потом детский крик становится громче, ярче…
Кричит мальчик на залитой алыми потоками белой площади. Под беспощадно-синим небом — белое, алое и синее сомкнуты намертво, связаны, как смерть, катастрофа и детский крик. Крик режет слух, расходится волнами, идёт сквозь годы — и она пытается уловить, что там, в этом крике… «Умрите!» — или какое-то другое слово, это почему-то очень важно…
Но крик перебивается плеском волн, а плеск волн — звуками музыки. Музыка порождает огонь — и вот загораются небеса, а потом и весь мир, и застывает фигура над пропастью — словно пытается отыскать кого-то, и плещет в ответ огню море — и огонь и море одинакового, сумасшедшего, василькового цвета.
Потом приходит белый росчерк — это бежит куда-то белая лисица, а может, кот. Мёртвая женщина обнимает белого зверя, будто желая защитить от кого-то, а тот, кто наблюдает за этим, поворачивается (опять серебро, только в волосах) и говорит: «Вы попытаетесь спасти всех» — будто обвиняя…
Всех спасти нельзя. Иногда не можешь — даже себя. Она знает это не пытается бороться больше — опускает руки и погружается в холодную ласку солёной бездны. Всё дальше и дальше от отчаянного зова с поверхности.
«Пастырь».
Не тот зов. Этот давит грудь, врастает под кожу, этот наполнен безумием и голосом тлена.
«Ты не можешь уйти, Пастырь. Ты дала мне клятву».
Клятва… натягивается и удерживает её, как пуповина, не даёт опуститься на дно тёмных шорохов и слепых путей. Она клялась отозваться, кому?
Зов доносится вновь, теперь уже громче, а внизу, в темницах бездны, таится что-то страшное, и Гриз смотрит в серебристые бельма, в силу, которая задержала её здесь.
«Ты не можешь уйти, Пастырь. Потому что тоже слышишь».
— Гриз! Услышь меня, Гриз! Отзовись!
Если ты упадёшь — подхватит ли кто-нибудь? Если ты обернёшься…
Она падает — и она оборачивается — и внутри бездны слышит глухие удары. Словно что-то огромное колотится, пытаясь выйти на волю. И каждый удар порождает звук, и звуки складываются в зов, который неотвязно звучит из глубин.
«Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…»
Зов пронизывает бездну, разливается по смутным тропам, и отзвуки зова — в крике мальчика на выпачканной алым площади, в безумии животных, в криках «Меня заполнили», и его отметку несёт варг, идущий в пламя, и зов прорастает в того, кто сам прорастает во все сосуды своего пламени, он — во всех и во всём…
Если ты уйдёшь — твои стада окажутся одни перед всем, что придёт, Пастырь.
«Нет!» — кричит она — и изгибается в пеленах вязких волн, и, преодолевая собственную слабость, рвётся вверх, прочь от бездны, от видений, от гулкого «Освободи! Освободи!» Навстречу к кому-то, кто ищет её среди кровавых волн, кто зовёт в шторме, повторяя её имя…
Воздуха нет в груди — всё заполнено солёным и горьким, вязким и холодным. И в глазах — темнота и колышущаяся муть. Но кто-то уже близко, кто-то твердит ей: «Гриз, Гриз, пожалуйста, останься со мной» — и она делает последний рывок к поверхности, протягивает ладонь…
И вцепляется в чьи-то тёплые пальцы, будто в надёжное, просмоленное дерево корабля.
ЯНИСТ ОЛКЕСТ