Выбрать главу

С Фаррейнов смело можно было малевать портрет «Благопристойная ячейка общества». После чего отпугивать портретом моль и грызунов и квасить молоко.

Глава семейства был лошадиннолиц и с поджатыми губами. Его ненаглядная половина отличалась бесцветностью и уксусным выражением лица. У её старшей дочки — девицы лет восемнадцати — вид был такой, будто этот мир тяготит её одним своим существованием. Младший сынок, двенадцатилетка — щеголял отчаянно зализанными бесцветными волосиками и непоправимой желчностью физиономии.

«Паноптикум», — приложил внутренний голос.

Из перечня длиннолицых, кислорожих и унылоликих выпадали двое. Разодетая как королева старушенция, крепкая телом и с бульдожьей челюстью. И застенчивая девочка с большущей куклой. Девочка была мелкой и светленькой, а кукла — румяной, пышнощёкой и черноволосой, и казалось, что малышке (сколько ей лет, кстати? восемь?) не под силу держать этакую тяжесть. Но она упорно прижимала куклу к себе — только я пытался рассмотреть девчонку получше — натыкался взглядом на голубые и бессмысленные кукольные глаза. Или на пышную юбку старушенции — нашей заказчицы, госпожи Йоберты Дорми аж из самого Ракканта.

— А ну хватит! — грохнула госпожа Йоберта на каком-то из бесконечных припевов «Мы всё держим под контролем, так что совершенно необязательно…». — Я наслышана о вашей способности всё контролировать, господин Фаррейн! Что — не хотите ли обсудить ваши финансовые дела?

Ильбест Фаррейн стал похож на лошадь, обнаружившую у себя в стойле алапарда. Я с дрожью припомнил собственную тёщу и молчаливо посочувствовал бедолаге.

— Матушка… — страдальчески выдохнула кислолицая госпожа Фаррейн. — При чужих…

— Правил мне хватает и в Ракканте, при дворе королевы! Госпожа Арделл и господин… как его там… Броский… будут оставаться здесь, сколько требуется. Пока не отыщут тварей, которые напали на мою внучку! И если только я услышу, что вы хоть как-нибудь препятствуете…

— Но это невыносимое положение… — едва слышно стенал зятёк. — Вы же понимаете, дело может оказаться щекотливым… и огласка… не можем же мы доверять… так сказать, людям со стороны, репутация которых не подтверждена…

— Репутацию госпожи Арделл подтверждаю я! — стекла в гостиной нервно звякнули. Старушенция поднялась во весь рост, раздувая грудь, затянутую в синий шелк. — И я уверена, что она поручится за господина Горски… или за кого угодно из своих работников. Милочка, — это уже к Гриз. — Милочка, вы можете вызывать кого угодно, так и знайте. Привлекайте кого угодно! За молчанье мы, конечно, надбавим… но не жалейте усилий! Нужно поймать этих тварей, которые напугали Милли и изувечили бедную Мариэль! И вам совсем необязательно расхаживать в этом вашем платье, милочка, тем более — вам не к лицу голубой, зеленый пошел бы больше… Ходите как привыкли. А чуть только эти попытаются слово молвить поперек — вызывайте по сквознику меня.

Фаррейны дружно окаменели и выцвели. Отличное знакомство, да. Теперь-то уж нам тут точно будут доверять как самим себе.

— И если я хотя бы услышу, — а вот это уже устрашающее громыхание, — если увижу, что вы мешаете госпоже Арделл, если посчитаю, что моей внучке тут грозит что-нибудь… я не посмотрю на опекунство, слышишь, Риция? Не погляжу на опекунство и на молву и увезу девочку к себе! Если вы не можете обеспечить ей безопасность…

На этом моменте Риция Фаррейн сделала то, что всегда делают правильные дамы в момент особого накала страстей: осела на софу, закатив глаза.

Дочка, сохраняя постно-мрачное выражение на лице, сунула под нос мамочке нюхательные соли. Фаррейн курлыкал что-то озабоченно-ничтожное — о том, что как можно… что скажут люди, они заботятся о девочке, ей с ними хорошо…

Гриз Арделл потирала переносицу и почти физически считала каждую потерянную минуту.

— Госпожа Дорми, — заговорила она, каким-то чудом нащупав паузу. — Я еще раз заверяю: мы сделаем всё, что можем. И постараемся избежать любой огласки. Это касается и меня, и господина Гроски, и всех работников «Ковчежца». Мы даже можем включить это в контракт, — пинок в мою лодыжку уточнял — кому придется с этим самым контрактом возиться. — Но, может быть, прежде чем мы обговорим условия — нас хотя бы немного посвятят в курс дела?

— Это… было грубо, — простонала Риция Фаррейн и уткнулась носом в соль по второму разу.

— Это было по делу, Гриз, милочка, — ухмыльнулась Йорберта Дорми. — Уж и забыла, что вашей хватке нужно бы кой-кому из присутствующих поучиться. Так что вам надо с… господином Огрски? Осмотреть место нападения? Или окрестности?

— Для начала поговорить с девочками, на которых напали звери. Это возможно?

— Мариэль ещё слаба, и она очень напугана… так что я не думаю, что посторонний…

Фаррейн, пришпиленный взглядом тёщи, замер на месте и сам потянулся за нюхательной солью.

— Мариэль — та моя внучка, что получила укусы, — величественно пояснила Йоберта. — Вы поговорите, конечно. Да… бедная девочка, шестнадцать лет, готовилась к первому своему балу, защищала сестру от этих тварей. Милли, бедное дитя, где ты? Не бойся, иди сюда, никто тебя не обидит… Милли так перепугалась, красавица моя…

Девочка попыталась было схорониться за бабушкиным боком, но бросила испуганный взгляд на Фаррейнов — и вышла, дала наконец рассмотреть себя. Всё так же, прижимая к себе тоненькими ручками здоровенную куклу.

Не из этой семьи: ни уксуса, ни лошадей — в чертах лица. Симпатичная и живая мордашка, славные ямочки на щеках, глаза — два кристально-голубых озерца.

Маленький цветочек, который каким-то чудом выжил в этой теплице. Его запаковали в свежее платьице с оборочками и голубыми кружавчиками, завили и уложили светлые локоны, залили лаком — а цветочек Милли еще дышал.

— Мильент Дорми, а ну-ка стань прямее, — ласково выговаривала бабуля. — Милли — дочь моего дражайшего сына, год назад они с женой погибли, когда сгорело поместье… Гриз, вы, конечно, помните. Ну, ну, Милли, лапочка, не бойся, тут тебя не обидят, бабушка никому не позволит… смотри, тётя-варг живо поймает тех тварей, которые на посмели тебя перепугать! Ну давай же, будь хорошей девочкой, расскажи нам, как всё было… ах, Милли такая чувствительная, так испугалась…

И я бы тоже испугался, на её-то месте. Под всеобщими взглядами. При опекунах и незнакомых людях. И ещё…

Фаррейны делали приторно-ободряющие мины и кивали — говори, мол, говори. В сочетании с их постными физиономиями — смотрелось почти угрожающе. Старшая дочь изображала статую, таращась не пойми-куда. А вот младший, Манфрейд — пялился с открытой злобой. Даже удивительной на таком бесцветном личике. Со злобой и скрытым опасением — будто девочка могла сказать что-то не то.

Так что неудивительно, что Милли растерялась, притиснула к себе куклу и пробормотала куда-то в ее кудри:

— Я… почти не помню. Я… испугалась. Мариэль кричала… я испугалась.

Глянула на Гриз, ойкнула, еще больше зарылась в куклу.

— Всегда знал, что голубенькие платья пугают, — если уж не складывается, почему бы мне не попробовать. — Гриз, ты б, правда, надела чего свое… а то я тебя такую сам боюсь. Вдруг идти по следу или сигать через изгородь — как представлю, аж страшно.

Чудо по имени Милли незамедлительно вылупило глаза на меня. Опекуны разом воздухом подавились от такой манеры влезать в разговор. Бабуля — та попробовала:

— Милли, это господин…

— Лайл, — опередил я её. — С фамилией я, бывает, сам путаюсь — жутко сложная. А эту барышню нам так и не представят?

Указал на куклу. Ощущая, как даже кружевные салфеточки в гостиной порицают меня за поведение.

Но девочка оживилась, отлепила от кукольных кудрей нос и церемонно представила нас друг другу:

— Аннабет.

— Лайл, — представился я, отвешивая малый церемониальный поклон (о, а поясница-то помнит угол прогиба!). — Как ты думаешь, Аннабет тоже испугалась? Вы же с ней вместе были, когда говорили с Мариэль?