Когда-то он рассказывал ей, что однажды две недоли не мыл рук, после того как девушка, которую он подвез как-то утром, вдруг поцеловала ему руку.
— Лео, — говорит Роза вслух. Она уже выехала из больничного двора и едет за Альвой. — Лео.
Она загадывает по светофорам. Если, когда она будет подъезжать на желтый, зажжется зеленый свет, значит, с Лео все обойдется.
Он так замечательно плавал. Она вспомнила, как она, Конни, Маргарита и Лео ездили купаться. Белые пятна песка пробивались в гуще водорослей на дне, а они доплывали до сетей и висели там на столбиках парочками или по одиночке. Им с Лео обычно ничего не стоило расхохотаться.
Время полетело и забилось. Его почти не осталось. Часы на перекрестках придирчиво всматриваются в каждую мелочь.
Всюду народ спешит по домам, насколько позволяет сутолока. Лица в машинах, белые, как салфетки, или облитые желтым светом, лица на переходах, тенями под шляпами. Все как переодетые мясники. Добрых четыреста пятьдесят тысяч душ, и ни у кого ни мысли о Лео. Уму непостижимо.
И еще эта сырость, забирающаяся в туфли даже в машине. Она тормозит, и ее обгоняет такси.
Она переходит на вторую скорость, и все бежит, мелькает, как под конец фильма.
— Может, придем вместе, может, я один, — сказал он тогда вечером, когда она позвонила и пригласила его обедать, потому что к ним вдруг собрался отец и попросил, чтоб кого-нибудь еще позвали.
Он запнулся, это редко бывало.
— Маргарита купила машину, — сказал он. — Глупо, в такое время года. Вдвое скорей износится. Я, правда, в этом мало что смыслю, но все же. Она едет отдохнуть. Вот учись, Роза.
Что-то произошло. Он злился, она заметила, но не в этом дело, дело в том, что он вовсе не старался это скрыть.
— Ничего, ты еще тоже узнаешь, что такое любовь, — сказала она ему. Позволила себе сказать.
— Была бы любовь, — сказал он.
— Да, может, тебе это и не нужно, — сказала она, сама не зная зачем.
— Это не такая уж распространенная штука, — ответил он жалобно.
— О, не зарекайся.
— Разве что вот у нас с тобой, — вдруг захохотал он.
Кончилось привычными объяснениями в любви. Каждый помогал другому выбраться из пропасти, куда сам же его столкнул.
Вот уже и инвалидный центр, на подступах к лесу, за высокими дубами, заполонившими все небо над низкими флигельками, заборчиками и террасками. Она не сразу выпутывается из неразберихи асфальтовых тропок.
Она подъезжает к главному подъезду, распахивает дверцы машины и входит в автоматически раздвигающуюся и замыкающуюся за нею главную дверь. Тотчас ей навстречу мелькает знакомая коляска, и сияет личико, и Альва спешит к ней мимо объявлений, газет и маоистских, хошиминовских и чегеваровских плакатов.
Позавчера днем в глазах у Лео были буравчики, а вечером у него дрожал голос, но потом, позже, он совсем оправился.
— Ты мне как сестра, — сказал он ей.
Ей стало обидно, но она только запустила в него мотком шерсти.
Чем и подтвердила его слова, как она тотчас сообразила.
— Мама, — говорит Альва у нее под боком, обдавая ее возбуждением своих ореховых глаз.
— Прости, я так поздно, — говорит Роза.
— Я уж думала, сегодня папа приедет, — говорит Альва, гадая по лицу Розы, что случилось.
— Я ведь почти всегда сама за тобой приезжаю, — говорит Роза. И сама удивляется, зачем было это подчеркивать.
Альва улыбается, но по улыбке видно, что она заметила состояние Розы.
Она поднимает Альву из коляски и несет в машину. Обычно, когда она ее носит, они не разговаривают. Она относит в машину ранец. Она ставит коляску в блистающий по дальней стене вестибюля ряд.
Они едут.
В темноту машины заглядывает туман, прореженный серым чужим светом. Каждая, провалившись в одиночество, ждет, чтобы заговорила другая. Розе не хочется начинать разговор о Лео.
— Папа поехал в Таубен, — говорит она.
— Он сегодня вернется? — спрашивает Альва.
— Я не знаю его планов, он мне не говорил, — говорит она. Альва озирается по сторонам.
— Не надо ему возвращаться в такую погоду, — говорит она. Она смотрит на мать. — Что случилось? — спрашивает она и кладет руку на плечо матери.
— Лео разбился сегодня утром, он в больнице. С ним совсем плохо, Альва. Наверное, никакой надежды. Такое нельзя говорить, но я чувствую. Они ничего не говорят.