Он когда-то все говорил, что им надо кутнуть вдвоем. Так из этого ничего и не вышло.
Он всегда заставлял ее штопать ему носки, хотя рабочий день у нее был ничуть не меньше. Знал, как унизить женщину, опутав мелочами.
Пришлось вскрыть письма. Что поделаешь? Марк извещал, не указывая обратного адреса, без всякой формулы приветствия, короче — нельзя, но метровыми буквами, словно по морю в бутылке пускал письмо, что приедет (она посчитала, получалось назавтра вечером), чтоб договориться с отцом о полной независимости. Будет ему независимость. Им обоим будет. Только не так, как рассчитывали. Им натянули нос, их обогнали. Вот вам и все ваши намерения.
Маргарита подумала о том, что было бы, останься она дома. Десяти роковых минут могло бы не быть, могла бы сместиться вся система порывов и причин, и Лео сидел бы теперь у себя в конторе, а она на диване уютно листала бы технический журнал, и мешали б ей только голуби, которым житья не давал, сгоняя с продроглой яблони, соседский пес.
Вот так. Значит, вина. Или, мягче выражаясь, соучастие, будто это легче, когда ты в таком деле не одна. Лучше уж все взять на себя.
Пусть она не желала Лео смерти именно теперь, но сколько же раз приходила ей эта мысль за долгие годы, оттого что все и так рассыпалось, как труха. По его милости она стала чувствовать себя паровозом, брошенным на путях, где и сзади и спереди срыты рельсы. Кончаются уголь и пар, остается пустой котел да нержавеющий щит управления. Такой паровоз даже не продашь.
Надо исполнять долг. Позвонить разрозненным членам его семьи; сперва сестре, и пусть та скажет матери, которая в доме для престарелых после инсульта, потом позвонить брату, процветающему экономисту, следящему за литературой. Или все наоборот. Или только брату.
Телефон и машина — это полжизни. Ее сразу соединили с братом, Оле, дружелюбным, веселым и острым, как Лео, но только без червоточины.
Да, это она.
Как дела?
— Откровенно говоря, Оле, — сказала она, — с твоим братом совсем плохо.
— Говори, Маргарита, — сказал он.
— Он в больнице, после аварии. Остались только глаза, нос и рот, — сказала она.
— Скверно, — сказал он, — мне приехать?
— Кто-то должен тут быть, сам знаешь, Оле. Меня не хватает, но кто-то должен. Ты ведь знаешь, у нас с ним последние годы все шло очень неважно. Не то чтоб совсем скверно, ему было не до этого, но и не хорошо, ему было и не до этого.
— Он к тебе очень привязан, Маргарита.
— Я ни в чем его не виню, Оле. Так уж получилось.
— Маргарита, я приеду завтра, совсем поздно, поездом.
— Я тебя встречу, — сказала она. — Ты прости, я буду в голубом спортивном автомобиле, это Лео меня подбил его купить. Я его тут же продам.
— А ты можешь себе это позволить? — спросил он.
— Не знаю, — сказала она. — Наверное, никто не знает.
— Каждый знает, чего он не может себе позволить, — сказал он. — Я приеду вечерним поездом.
— Ты будешь спать у Лео в постели, — сказала она. — Постель ведь на месте.
Вот такой разговор.
Следующий был хуже.
— Тебе, верно, ужасно плохо, Маргарита, — сказала сестрица Tea.
— Я в столбняке, Tea, — сказала Маргарита. — Я иссякла, как испанская река в засуху. Не говори со мной о чувствах, Tea. Этого я не умею. Зато я всегда буду гладить твои блузки, если надо.
— Я не понимаю тебя, — сказала Tea и перешла на анализ чувств.
— Лео бы меня понял, — сказала Маргарита, — он такой же. Он не умел смотреть судьбе в глаза. Он всегда отводил взгляд в сторону. Тут мы одинаковые. В том-то и несчастье.
И вдруг ей ясно стало, что это на счастье припрятанный амулет затерялся в дальнем ящике и через много лет нашелся.
— Но как же так? — сказала Tea. — Я бы извелась.
— А потом взяла бы себя в руки, — сказала Маргарита. — У тебя свои правила игры. Я их уважаю. Просто мне они не подходят.