Все это он прикинул в уме, стуча монеткой по стеклу, а затем позвонил в гостиницу и спросил, отвечают ли в таком-то номере.
Она тотчас подошла, отозвалась чуть растерянно.
Ему пришлось откашляться, он как будто впервые с ней разговаривал.
— Эрна, это Лео…
— О господи… Лео? Ты? Чудесно, просто великолепно, что ты позвонил. А я все лежала и думала о тебе. Должна тебе сказать, без тебя тут ничего хорошего.
Он снова откашлялся.
— Эрна, мне тоже было паршиво.
— Что-то случилось, Лео? Ты где?
— В ста двадцати километрах по шоссе, завтракаю.
— Ничего себе. Представляешь, если б ты сидел сейчас тут.
— Я вот как раз об этом подумал.
— О чем?
— Что это было бы куда разумней.
— Ты с ума сошел.
— Полтора часа езды. Ты занята? Сейчас только полвосьмого.
— Лео, этим не кончится, вот я чего боюсь.
— Эрна, я всегда знал, что чему быть, того не миновать.
Она помолчала, потом тихонько ответила:
— Ты идиот, Лео.
— Не надо было звонить, я знаю.
— Теперь нам не будет покоя, Лео.
— Почему, Эрна?
— Так всегда бывает, Лео. Сам знаешь.
— Ты сердишься, что я позвонил?
— Лео. Ты приезжай, — выговорила она тихо. — Я рада, что ты приедешь, я скажу, чтоб на работе не ждали, что я не могу прийти.
— Через десять минут я выезжаю, от силы через два часа я буду с тобой.
— Хорошо, Лео, — сказала она. — Я рада. Ты сумасшедший.
Он осторожно положил трубку. Он вернулся к столику завтракать и, когда садился, увидел зеленую куртку Конни, очевидно направлявшегося в Таубен и заглянувшего сюда выпить чашку кофе.
Лео Грей помахал ему и показал на стул подле себя, беспокоясь, впрочем, как бы ему из-за этого не задержаться. Конни в ответ лишь кивнул — Лео не мог расценить это иначе, как угрюмый отказ, — направился к столику у самого входа, бросил куртку на стул и сел, не отрывая глаз от шоссе, по которому тянулся караван цистерн. К нему не подступиться, это ясно, и Лео подумал о том, что Розе, верно, пришлось больше суток выносить его колкости из-за того, что она наконец решилась махнуть на все рукой и один вечер отдохнуть.
Он успел еще послать в контору телеграмму, что заболел и его сегодня не будет, и дважды позвонил домой проверить, не появилась ли Маргарита, но телефон молчал. Что же, пусть она отдыхает. Потом он еще почитал газету, искоса наблюдая за Конни, который торопливо проглотил чашку кофе, съел венскую булочку и тотчас вскочил, и как против ветра, по сугробам, был труден для него путь к двери, откуда он глянул на Лео и снова кивнул. Лео в ответ помахал рукой. Конни было явно не по себе. Лео видел, как он сел в свою старую шведскую машину, на которой много лет назад был номером 21 на гонках в Монте-Карло. Он водит машину с невероятной ловкостью, Лео запомнил это по тем временам, когда они чаще виделись и ездили вместе.
Лео покончил с завтраком. Он расплатился, надел пальто. Он вышел и завел машину, подвел к колонке, заправился, проверил покрышки, протер стекла, теперь можно было спокойно ехать туда и обратно. Он расплатился за бензин, выехал на шоссе и повернул к Таубену. 120 километров.
Картина будущего, которую он успел набросать, теперь серьезно изменилась. Он возвращался к счастью, к Эрне, но сомнения и тревога не убывали от радости. Наоборот, он отдавал себе отчет в том, что все поставлено на карту, он съест свой последний хлеб и не насытится.
Он правил уверенно, не гнал, пропускал другие машины, сторонясь к травянистой обочине. Движение было еще неровно и прихотливо, иные мчали сломя голову по самой середине, обгоняли всех, этим надо было успеть, оформить накладные, но опасней были сельскохозяйственные машины с погашенными фарами и сонные водители грузовиков, которые, бывает, вдруг сворачивают где не надо. Он не гнал.
Он глянул на часы, было двадцать минут девятого.
Надо поспеть к началу одиннадцатого.
Пробился дневной свет. Теперь не так уж далеко. Он выехал на более удобный участок шоссе.
Он приближался с тяжелым сердцем к поджидавшему его счастью.
Бывает, водитель вдруг расслабится за рулем. Вдруг забудет о необходимости контролировать каждое движение. Так именно было с Лео. Он забыл об осторожности. Он выпрямился за рулем, сел привольней. Он увеличил скорость на двадцать километров и уже ничего не ощущал, кроме стремительности и устремленности. Зачастил бег деревьев у обочины, шоссе выпрямилось, не стало крюков и щербин, руль, дрожа, веселил руку. Скорость была уже 120 километров. Ни одной сельскохозяйственной машины, ни одного бульдозера, путь открыт.