Вот только что он сумеет, этот кривоногий малыш?
А малыш тем временем кое-как добрел до ближайшего – Юлькиного – стеклянного куба и стукнул рукой-обрубком в его стену. Та дерзкого наскока голема даже и не заметила. Уродец ударил еще раз – вроде бы, сильнее, затем – снова… И добился лишь того, что расколотил в мелкую глиняную крошку культю, которой бил.
Мелкая по ту сторону стекла разочарованно всплеснула руками.
Между тем, отступив от ее склепа, голем зачем-то направился к соседнему – тому, что занимала Милана. Дохромав, примерился, будто бы собираясь пнуть стекло ногой, но делать этого не стал. Вместо этого уродец обошел куб и принялся старательно тереть стопой контур звезды на полу.
Отличная идея, кстати – нарушить целостность рисунка! Конечно, если бы она удалась…
Ноги голема сравнялись в размере – та, что была длиннее, сточилась о пол – но линия пентаграммы по-прежнему оставалась нерушима. А несчастный уродец, словно выбившись из сил, вдруг покачнулся и, разом лишая нас дарованной было надежды, плашмя завалился на пол. А затем… Голова истукана рассыпалась пылью, то же самое сделалось и с ногами, а откуда-то из-под туловища лениво вытекла густая красноватая жидкость. Край образовавшейся лужицы коснулся линии рисунка – и словно ластиком стер ее фрагмент с мраморной плиты пола!
Еще до конца не веря в случившееся, я поднял здоровую руку – и без труда вынес пальцы за пределы круга!
Повинуясь какому-то наитию, я торопливо подобрал с пола кинжал, подбежал к Светкиному кубу и с размаху ударил клинком по стеклу. Стена рассыпалась мелкими осколками. Каратова бросилась мне навстречу, повисла на шее – ответить подруге объятиями я, правда, не сумел: одна моя рука все еще не работала, вторую, с оружием, я предусмотрительно отвел подальше в сторону, чтобы невзначай не поранить девушку.
А Светку тем временем затрясло – она вдруг разрыдалась. Вот уж чего я сейчас никак не ждал! Даже растерялся…
В любом случае, тупо стоять, прижавшись к заливавшейся слезами девушке, пока остальные наши так и томились внутри своих прозрачных склепов, было неловко. Но и начать вырываться из объятий бьющейся в истерике Каратовой я тоже как-то не решался…
Однако тут моя подруга сама расцепила руки.
– Иди… выпусти других… – выговорила она сквозь плач.
Что я и не замедлил сделать, последовательно освободив из стеклянного плена Милану, Юльку, Машку и, наконец, Ясухару.
Вожделенную свободу все встретили по-разному. Воронцова просто кивнула мне на следующий куб: продолжай, мол, в том же духе. Мелкая попыталась отбить пять, но моя правая рука навстречу ее не поднялась, и сестренка, на ходу поменяв план, пнула меня кулачком в грудь. Муравьева – кстати, успевшая одеться – лукаво мне подмигнув, поспешила успокаивать Каратову. А вот Тоётоми метнулся прямиком к фреске с вороным Центаврусом – едва не сметя меня по пути и лишь чудом не напоровшись на клинок моего кинжала.
– Ты куда? Стой! – крикнул я Ясухару, уже представляя себе, как он с разбегу впечатывается в стену, но тот даже не обернулся. И уж тем более не замедлил шага. Впрочем, никуда и не врезался – исчез за фреской, словно за японским занавесом из тонких бамбуковых палочек.
– К Инне своей побежал, – прокомментировала поступок Тоётоми Юлька.
– К Инне?.. – я повернулся к останкам голема на полу и вдруг ощутил весьма нехорошее предчувствие.
* * *
Смеркалось. Я, Светка, Юлька, Машка и Милана снова стояли возле «улья» Тао-Фана – за спиной у Ясухару. Японец сидел на сухой земле, возле бледного, как Четвертый Центаврус, бездыханного тела хрупкой девушки в ярком кимоно. Голова Инны покоилась у Тоётоми на коленях. Глаза нашей спасительницы были закрыты, и безумно хотелось представить, что она просто спит. Однако пребывала ныне Змаевич уже не с нами – в Пустоте, заплатив за победу над Смертью своей жизнью – вместо шести наших.
«Инна приступила к работе, как только поняла, что не может войти в дом, – печальным голосом поведала нам Оши. – Сказала, что голему нипочем многие преграды, способные остановить мага или даже духа…»
– Ну да, – пробормотал я. – «Ни дух, ни человек не переступят сего порога»… Про голема – не сказано!
– Но разве Раздор уже ушел? – уточнила Милана.
«Еще нет. Пока отступил только Голод», – откликнулась Оши.
– А как же тогда…
«Голем создается из астральной пыльцы, глины и крови. Глину Инна накопала на берегу оврага, астральную пыльцу заменила на лунный порошок, извергнув оный из себя – признаться, я до конца не поняла как… А кровь… Кровь она использовала свою».
– Это я подала ей такую идею, – виновато проговорила Машка. – Еще в Москве, мы говорили об Оши. О том, что она – часть меня, и поэтому наши узы сохранились, вопреки Раздору… И я тогда пошутила: мол, напитай голема собственной кровью – глядишь, и будет тебя слушаться…
«Так Инна и поступила. Но крови нужно было много… Она отдала всю, что сумела. На остатках послала голема к вам – и сама продержалась еще почти семеро суток…»
– Что? – вскинул голову я. – Какие еще семеро суток?
«Те, что вас не было».
– Но там, внутри, для нас прошло не более пары часов!
«Я это уже поняла. Здесь минуло семь полных дней».
Я поежился – где-то далеко, за частоколом, за рекой, за травянистой гладью саванны, должно быть, как раз закатилось за горизонт жаркое африканское солнце, и возле «улья» стремительно стемнело и похолодало.
ИНТЕРЛЮДИЯ
в которой снова звонит колокол
Светлейший князь Всеволод находился в полушаге от величайшего триумфа, о коем грезил всю свою жизнь, но, положа руку на сердце, всерьез в который до самого недавнего времени не особо верил.
Или в шаге от полного, сокрушительного провала – все еще вполне могло обернуться и так.
– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Петр Ушаков, отдаю свои сердце и голос за Всеволода Романова! – слова, сипло произнесенные каким-то зачуханным армейским поручиком – как и многими и многими до него – звучали, словно музыка.
Офицер, сделавший это заявление, оторвал ладонь от медного бока Царь-Колокола и с чувством исполненного долга скрылся в толпе. А на освободившееся место возле главного – если, конечно, не считать самого кремля – артефакта Первопрестольной уже шел его товарищ, молодой прапорщик.
– Пред Неистощимым Ключом и людьми… – начал тот – и сбился. Не сдержавшись, Романов скривился. – Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Фома Кречетов, отдаю свои сердце и голос за Глеба Шуйского! – скороговоркой выпалил духов глупец.
Светлейший князь лишь покачал головой. Да, были среди москвичей и такие, пусть, возможно, они и не составляли большинства. Увы, жители Первопрестольной голосовали, приложив руку к Царь-Колоколу – и сказанного тут было уже не исправить.
Другое дело иные города-убежища – из-за сложностей с прибытием избирателей в Москву провинция подводила свои итоги на месте и отправляла порталом только грамоты с подсчитанными результатами. Курьерами служили мастеровые – спасибо нежданно канувшим без вести дымоведу Тоётоми, Муравьевой с ее не в меру верным фамильяром и троице из мира-донора. Разумеется, Романов озаботился заранее узнать, кому будет доверена та или иная грамота, и в доброй полудюжине случаев изловчился, взломав печати, подкорректировать их содержание прежде, чем оное огласили у Царь-Колокола.
В первый раз было боязно: а ну как астрал фальсифицированные итоги не признает? Но артефакт благополучно звякнул: то ли не заметил подмены, то ли посчитал самоуправство Светлейшего князя вполне допустимым ходом: мол, раз сумел – значит, так тому и быть.
Однако слишком уж откровенно мухлевать с цифрами Романов тогда не решился, о чем сейчас, пожалуй, сожалел. Голосование проводилось в два тура, и если в первом раунде Светлейший князь значительно опередил всех своих конкурентов, включая князя Глеба, то теперь, во втором, с другим финалистом, Шуйским, они шли, что называется, мерлин в мерлин. Хорошо еще, что удалось вовремя вышвырнуть из игры эту Борискину подстилку Багратиони! О, Ключ, что за времена настали! Еще лет десять назад девка, нагулявшая дитя вне брака – и совершенно не важно от кого – подверглась бы всеобщему осуждению, а теперь такую потаскуху прочили в Императрицы-Матери! Куда только катится сей мир?!