Наревевшись вдоволь, пока всё ещё всхлипывая, Аделаида со страхом глянула на круглые часы в коридоре, умылась и села за уроки.
«Однако, мама сказала, да и в книге написано, что эти самые «тра-ля-ли» бывают строго «периодически»» каждые двадцать восемь дней!.. Но это ведь оказалось неправдой! Они то идут, то по три месяца не идут, что, несомненно, большое счастье. Может быть, и с усами и бакенбардами тоже что-то произойдёт, и они выпадут, как у всех мужиков в Городе волосы с головы выпадают? Я буду хорошо учиться и поступлю в Медицинский институт! Сколько тогда я смогу наделать чучел! Ведь есть же у них, наверное, отделения, где этому учат. Медицина всегда сперва работает с животными, только потом с людьми. Да, я стану, как говорят в школе, «полезной обществу», потому что я стану… я стану… судмедэкспертом! И буду работать в морге! Потому, что там… там тихо и спокойно. Там прохладно, немножко темно, хорошо и очень интересно. Там другой мир. Другая планета».
Аделаида давно знала, где морг. Они не раз с «дворнягами» залезали через забор на территорию больницы и ходили смотреть на мрачное одноэтажное здание, похожее на средневековый барак для чумных больных. Окна были забиты фанерой. Но в ней кто-то до них проковырял дырочки, и вовнутрь вполне можно было заглядывать!
Обзор был совсем не большим. И самого вида постройки, и осыпавшейся кафельной плитки на стенах в комнате с двумя длинными железными столами было вполне достаточно для того, чтоб однажды дворничиха закатила её маме с папой скандал за то, что «Лия уже три ночи не спит!»
Ваша дочь сказала, что будет врачом и ей надо ходить в больницу! Она обманула ребёнка и повела её в морг!
Аделаида больше никогда не брала с собой Кощейку. Воровать луковицы тюльпанов в соседнем дворе брала, а в морг – нет. Кощейка и не просилась. Морг стал чем-то вроде Аделаидиного убежища. Возле него всегда было прохладно и очень тихо. Ей нравилось одной сидеть прямо на траве, подперев спиной стенку с белой штукатуркой, или на крайней скамейке аллеи, совсем недалеко от загадочного приземистого здания. Во-первых, там, даже если сидишь одна, можно сидеть совершенно спокойно, не боясь, что какой-нибудь дядька с тобой заговорит, начиная приставать вроде бы с детскими расспросами, при этом в упор рассматривая твою грудь, как обычно делали почти все дядьки в Городе, завидев на улице одинокую фигурку в юбке. Во-вторых, она знала, что в морге и около него нечего бояться, потому что все, кроме врача и старой санитарки, мёртвые.
К смерти у Аделаиды сложилось двоякое отношение.
Саму смерть Аделаида уважала, хоть сделать настоящее «вскрытие» кому-нибудь или чучело кошки ей всё же пока не удалось. В школе Лилия Шалвовна и другие учителя во время уроков говорили, что смерть – это прекрасно! Что не надо её бояться! Смерть – это замечательно! Смерть на благо Родины. Или смерть во имя спасения колхозного имущества, например, при тушении загоревшегося сеновала, чтоб скот на зиму не остался без кормов. Сначала даже Аделаида мечтала о пожаре, чтоб самой жакетом тушить сено и сгореть вместо него. Потом она себе представила, как будет жарко, как можно больно обжечься, и ей стало страшно. Но Лилия Шалвовна продолжала говорить, что «все мы должны быть готовы в любую минуту отдать свою жизнь за нашу социалистическую Родину, за коммунизм во всём мире и за товарищей!». Однажды они даже вместо уроков по расписанию тремя объединёнными классами «разбирали» художественный фильм про какой-то завод, где на 7-е Ноября один рабочий, чтоб сделать приятное своим сотоварищам, залез на самую высокую заводскую трубу, чтоб «поднять вверх и водрузить на самой высокой заводской трубе красное знамя! Чтоб взвилось оно высоко-высоко назло всем капиталистам и эксплуататорам!». Но передовой и очень сознательный рабочий сорвался с трубы, упал вниз и разбился насмерть! Как все его зауважали! Он стал героем! Его портрет повесили навечно на Доску Почёта и имя вписали, тоже навечно, в отделе кадров. Что такое этот загадочный «отдел кадров», Аделаида точно не знала, но слово «навечно!» её очень впечатлило!
Конечно, погибнуть на войне, защищая Родину – почётно! Однако если давно уже мир во всём мире и мы удержали завоевания социализма в нашей стране, разбив внутренних врагов в лице «кулаков» и Белой гвардии, то какая необходимость лезть на заводскую трубу? Хоть мама и не раз говорила, что жизнь стоит дёшево. Это она, скорее всего, о чужой жизни, потому что сама вон сколько таблеток пьёт! И в окошко какого пролетающего мимо советского завода самолёта должны увидеть «реющее на ветру алое знамя – символ победы Революции», проклятые эксплуататоры и капиталисты? границы-то у нас вон как охраняются! Все знают, какие там стоят пограничники с овчарками! Если смерть так прекрасна, то почему никакой такой красоты она в морге не углядела? Смерть обезображивала даже молодых и симпатичных. Вот недавно там лежал мальчик, которого она знала, и его на стадионе ударило током. Он там залез купаться, а когда хотел вылезти, то схватился за какой-то провод высокого напряжения. Чего этот провод в воде делал? Приезжала «скорая», все вокруг стояли и смотрели, как ему делали и массаж сердца, и искусственное дыхание, но ничего не вышло. На следующий день Аделаида уже смотрела в дырочку в фанерном щитке на заднем окне. На улице было яркое солнце, а внутри, казалось, темно и сыро. Она долго всматривалась в знакомое лицо, но ничего «прекрасного», как обещала Лилия Шалвовна, не увидела. Правда, она как-то и не переживала за него, ей казалось, что всё это не всамделишнее. Мальчик сейчас полежит немного, надоест ему и встанет. И вообще, ей всегда казалось, что на каталках, закрытых простынёй, просто брёвна; что все эти голые тёти и дяди на столах с кранами лежат, притворяются, и страшно мёрзнут голые. И знакомый мальчик тоже мёрзнет. Она боялась, что эти с каталок сейчас увидят её глаз в фанерной дырочке и со словами: А ну, иди отсюда, бесстыжая! – как швырнут в неё какой-нибудь банкой!