— Мать…
— Не надо плакать, мой мальчик, — пусть и надтреснутый, но всё ещё любящий, голос матери наполнился нежностью. — У нас с отцом была вечность. У нас есть ты, наш последний выживший сын. У нас ещё есть немного времени, чтобы порадоваться твоим детям. Разве это не справедливо?
— Это несправедливо! — вскричал он, рыдая и поливая слезами расшитые туфельки матери. — О, мама, если бы ты только знала, как это несправедливо — расставаться с вами!
— Терять родителей больно, — со вздохом проговорил отец, и добавил загадочно: — Уж кому это знать, как не нам… Встань, сынок. Встань и выслушай нашу волю… если она для тебя ещё что-то значит.
Слова отца были обидны, но он стерпел. Как творения не спорят с богами, так и дети не должны спорить с родителями. А он и так сегодня провинился.
— Мы с матерью посылали гонцов к правителям этой страны, и получили ответ, — голос отца снова возвысился до своего прежнего величия. — Нам дозволено жить во владениях человека, именуемого его подданными царём. Но прежде мы должны поклониться человеческому богу и принять его учение. Это не условие царя людей, это моя воля, и ты её исполнишь, даже если мы умрём в пути. Для того я и просил прислать сюда одного из Предстоящих у Престола, чтобы он пояснял нам основы людской веры. Пока доберёмся, изучим… Поклянись исполнить мою волю, сын.
— Клянусь, отец, — склонился он. — Клянусь именами сотворивших нас.
— И именем бога этого мира тоже клянись, — тихо проговорила мать. — Люди уверяли, он милостив к тем, кто чтит его.
— Именем бога людей — клянусь, — ещё тише проговорил он. — Да осенит он нас своей благодатью.
Тихий треск фитилька почему-то заставил его вздрогнуть. Откуда-то явилась и не торопилась покидать голову мысль, будто в их беседе незримо присутствовал некто четвёртый. Услышал, что нужно, и удалился в своё неведомое.
Чужой мир. Чужой бог. Чужие законы.
Но здесь им предстояло жить и хранить то, что осталось от народа. А осталось очень и очень немногое.
— Глянь-ка, идут!
— И впрямь идут. Ишь ты, как паломники — пешком.
— А как им ещё идти-то? Знать, не просто грехи замаливать — креститься идут…
По яркому голубому небу пробегали тучки. Выныривая из-за них, солнце вспыхивало, как умытое, золотя купола. Денёк выдался на загляденье. Теплынь какая. Кабы не зябкий ветерок, так и вовсе было бы лето красное.
На берегу реки, изогнувшейся дугой, под самой стеной соорудили нарочитый помост, устеленный персидскими коврами.
— Глянь-ка, сам владыко!
— Сам Феофан!
— Чорт эдакий…
— Сам ты чорт! Рожу в бородищу спрятал? А ну-ка вынь!
— А ну тихо вы! В холодную захотели?.. Вона, идут сюда ужо!
Треуголки солдат мелькали по краям толпы, но в сторону забияк покуда никто не шёл. Однако смутьяны притихли. Никому не хотелось томиться в холодной, хоть бы и за дело. Тут и без драки было на что посмотреть, право слово.
Шёл креститься некий пришлый народ, просившийся под руку государя. Не всякий день такое случается.
— Эвона как… Старинушки-то ветхие, ноги едва тянут, а царями глядятся.
— Кто? Где старинушки?.. А, вон те, что впредь своих людишек идут?
— Да царями они, видать, и были. Народишко-то каков, гляньте, люди. Чудной народишко!
— И немцев я видал, и арапов, и татар, а таковских — не, не видал. Ишь ты, пригожие какие!
— Девки — да, загляденье… Эх-х, было б мне годков на десять поменьше…
— Что — девки? Как бы наши девки по их парням сохнуть не начали…
— Ухи-то, ухи у них какие! Как у котов!
Звонкий мальчишеский голос ввернулся в гомон толпы, породив волну смешков. И впрямь, народишко чудной. Обликом пригожи, как ангелы, а уши и впрямь котовские. Как бы не прилепилось к пришлецам прозвище.
Старики, дед и бабка в шёлковых рубахах до пят, встали у самого берега, лицами к помосту, где разместилось священство. Народец ушастый — тыщи две пришлых, не более — встал за спинами своей знати. А затем все разом, будто приказал кто, опустились перед помостом на колени…
…Этот человек с омерзительно заросшим волосами лицом, но в богатой одежде Предстоящего. У него умные и недобрые глаза.
Люди зовут его Владыкой. Точно так же, как альвы звали Владыкой Предстоявшего у престола своих, родных богов.
Выходит, есть что-то неизменное во всех мирах. Это внушало надежду.
Самой невыносимой была клятва верности владетелю этой страны. Человеку. Смертной твари, которую его с детства учили презирать. Но отец прав. Теперь они такие же смертные, как и люди, да, к тому же, ещё и единоверные им. Трудно будет к этому привыкнуть. Трудно, но возможно.