Отсюда и возникшая неприязнь князя к молодому Яношу, с которым они вздорили через день, а также к свитским шляхтичам княжича.
Поэтому когда Янош Лентовский открылся своему дядьке-наперснику, которого знал, что называется, с младых ногтей, в желании ускорить кончину самодура-отца — усач сразу понял, что это его единственный шанс выбиться в люди. В случае удачи дело пахло не просто подаренным имением или кошелем-другим золотишка. Здесь открывалась возможность до конца дней своих доить княжича Яноша, после того как последний станет наконец князем Яношем Лентовским.
И вдруг, когда все уже было уговорено, и старому Лентовскому оставалось жить недели две, не больше — до ближайшей охоты… Сперва от руки гордого Райцежа погибает княжич Янош, а потом — о, пся крев, откуда на нашу голову взялась эта проклятая баба?! Что она знает?! Как пронюхала?!
И что скажет князю, если доберется до него?!
…очень острый был нож.
Сейчас пахолки повяжут строптивого воеводу, и никто не услышит задыхающегося всхлипа, какой всегда бывает от прикосновения к живому трепещущему сердцу неизбежности холодного лезвия. После можно будет сказать, что баба пыталась бежать, или вырвать нож, или еще что… там видно будет.
На присевшего усача смотрели лишь одни глаза.
Цвета старого серебра.
Очень старого.
И лицо Великого Здрайцы смятенно подергивалось, как у скупца, вынужденного бросить в миску случайного побирушки целый талер.
…очень острый был нож.
Предусмотрительный усач даже не успел удивиться, когда на сверкнувшем клинке засапожника вдруг сомкнулись невесть откуда взявшиеся пальцы — словно из земли выползла суставчатая поросль — и, с хрустом разрезая собственную плоть, потащили нож на себя. Крови не было, крика не было, ничего не было, только страшные пальцы, отбиравшие оружие, да скользкий хруст; и заворочался на росистой траве растоптанный подмастерье мельника Стаха, разлепляя стылые веки и уставясь прямо в посеревшее лицо усача мутными бельмами.
Не вставая, мертвец перехватил нож второй рукой, сжал копытце косули, служившее рукоятью — и одним ударом, словно кабана колол, всадил полоску стали усачу под подбородок.
И лишь потом стал подниматься.
Тем четверым, кто рубился сейчас с бешеным Райцежем, было не до вставшего подмастерья и заколотого усача. Самим бы в живых остаться… эй, кто там, стреляйте в пана воеводу!.. ну стреляйте же, хлопы лягушачьи!.. Самый благоразумный из верховых, до сих пор не торопившийся спешиться и лезть в свалку, рванул из-за плеча старую рушницу, взвел курок, приложился к дубовому ложу — грохнуло, потянуло дымом, пуля оторвала мочку уха у неудачливого пахолка, только что напоровшегося боком на беспощадный палаш Михала, и расплескала щепой доску ограды погоста.
Мертвец поравнялся со стрелком — шел подмастерье птичьей подпрыгивающей походкой, зачем-то держа усача за запястье и волоча обмякшее тело по траве — и свободной рукой уцепил его за сапог. Пахолок Лентовского не глядя отмахнулся, приклад вскользь пришелся по лицу мертвого, содрав лоскут серой кожи; но хватка не ослабела, последовал рывок, еще один… пахолок истошно заорал, увидев, кто его тащит, тяжелый приклад успел еще разок-другой опуститься на безучастного мертвеца, после чего стрелок кулем свалился на землю, забарахтался, исходя криком, мельников подмастерье упал сверху, так и не отпустив усача…
Два мертвых тела остались лежать — усач с ножом под подбородком и стрелок со свернутой шеей — а третье вновь начало подниматься.
Оставив Михала в покое, все свитские (кроме тяжелораненого с распоротым боком) в ужасе взирали на происходящее. Впрочем, Марта тоже едва сдерживалась, чтобы не дать подступающему безумию овладеть рассудком, а аббат Ян застыл, не успев даже начать крестного знамения. Один мельник не выказывал особого испуга — старый Стах меленько затоптался, прихрюкивая себе под нос, плешь его мигом заблестела бисеринками пота, носик деда потешно сморщился… и с погоста донесся глухой многоголосый стон.
Шевелились просевшие могилы, кренились кресты, костлявые руки страшными побегами прорастали из рыхлой земли, пальцы, словно дождевые черви, бессмысленно шевелились, хватая сырой воздух, вот уже и обросшие плесенью волос черепа показались наружу, сверкая огненными провалами глазниц; стон усиливался, озвеной[17] метался в тумане, в него вплетались гулкие вскрикивания, как бывает на похоронах, когда добровольные плакальщицы в муке бьются над открытой домовиной…