И она пошла к себе в деревню, сухонькая, легонькая, в черном платочке, повязанном вокруг светлого на морозе лица. На повороте она оглянулась, и мальчик почувствовал, словно что-то ударило ему в грудь. Как если бы калитка в сад, в котором он бродил без памяти все эти дни, очарованный его блеском и свежестью, убаюканный тихим голосом женщины, усыпленный тишиной и покоем, — эта калитка отворилась — и он услышал громкие голоса земли, шум, движение, и сердце его от тревоги вздрогнуло, и когда Ольга зашла в комнату, он постоял чуть-чуть снаружи с бьющимся сердцем под окном, глядя сквозь занавеску на женщину и ее дочку, сидящих рядом в зеленом свете абажура, глядя с теплой грустью, но уже как на посторонних, к которым нельзя прикоснуться рукой, повернулся и зашагал прочь, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, а на вокзал он прибежал, совсем запыхавшись.
Ожидая поезда, он написал коротенькое письмо: «Ольга, не сердитесь, что я не попрощался и ушел. Если бы я был постарше, окончательно взрослый, я бы наверняка остался, так мне было хорошо с вами и в саду. Но мне надо жить дальше среди людей, которые делают разную работу, надо жить возле отца и учиться охотиться и ловить рыбу, потому что, разыскивая Атака, я очень много увидел и понял: каждому человеку положено жить у себя дома и нести свою заботу. Когда я подрасту, я обязательно приеду к вам в гости. Желаю здоровья вам, дочке и саду. Пат».
Глава шестая
Самолет полярной авиации ИЛ-14 вырулил на летную дорожку, чуть замер, словно прыгун перед разбегом, и понесся по белому пустынному полю, и мальчику, глядящему в окно, показалось, что это земля пришла в движение: замелькали дома, опушенные снегом деревья, телеграфные столбы, все быстрее и быстрее, и сердце напрягает ожидание, и такая тишина в кабине — даже трудно дышать. Неуловимый миг — и самолет преодолел силу тяжести, поднялся в воздух (легко и незаметно) и как бы уплывает выше и выше, отдаляясь от всего, что происходит там, внизу, в этот холодный туманный час, и лица пилотов уже другие: без тени сна, заботы, печали.
Высота еще небольшая, и город под крылом корабля виден ясно и подробно: улицы, скверы, редкие пешеходы — для пилотов он весь, как милый сердцу и уютный дом, в который они вернутся лишь поздней ночью.
Но далеко их семьи, за тысячи километров, у кого в Москве, у кого в Ленинграде, и как тут не заскучать о тепле жены, об улыбке сына… И все вдруг оглянулись на Пата. Мальчик смутился от этого общего мужского внимания. И хотя причина его была одинаковой, но каждый из полярников подумал свое.
Командир корабля Михайловский, суховатый, тщедушный человек, которого знают если не в лицо, то понаслышке в любом уголке Арктики — от Мурманска до Уэлена, — увидел себя подростком, затем увидел войну, свой легкокрылый самолетик ПО-2, вылеты на врага, вылеты, вылеты; спустя пять лет и семь они все еще ему снились по ночам, и он просыпался, когда его машина с подбитым крылом планировала над лесом, но госпиталь ему не снился и смерть друга-пилота тоже, потому что это он носил при себе постоянно, как некоторые носят нашивки или орденские колодки. Он увидел Арктику не так, как путешественник, который сохраняет отдельные картины, а как человек, видящий родину, — всю целиком, ее долгий день с полярным сиянием, и вынужденную посадку на острове Врангеля, и поселок зимовщиков, увидел атомоход «Ленин», для которого он, Михайловский, прокладывал курс по Северному морскому пути, — огромные ледяные пространства, он и его друзья обживали их в небе, и на это ушло немало лет, и жалеть здесь не о чем…
Штурман Лютиков увидел училище, свою футбольную команду, где он был капитаном, первый вылет без инструктора, любовь к столичной стюардессе, которая стала его женой, и почему от нее целый месяц нет писем, подумал он с тревогой, и каково ей сейчас, чересчур красивой, чтобы скучать в одиночестве.
А второй пилот Миша Нелепов, посмотрев на мальчика, подумал, что, как ни удивительно, не так уж давно он сам был таким и решал, кем стать в жизни, и как хорошо, что он стал пилотом, и почувствовал, что все, кто выбрал себе небо, ему как братья, и он для них тоже как брат.
Самолет между тем набирал высоту и летел теперь к морю.
В сосредоточенной тишине каждый занимался своим делом: пилоты — у штурвалов, радист нес службу в эфире, штурман вычислял курс, Миша Нелепов к тому же, не отрывая взгляда от приборов, рассказывал мальчику про работу: «…Два месяца назад, дружок, мы были в Антарктике. Производили там аэросъемку. А пришли на судне «Обь». Прямо в поселок «Мирный». Спустились с капитаном на землю, а куда идти — неизвестно. Торчат над снегом трубы — и все. На маленькой дощечке написано: «Добро пожаловать». Наконец капитан догадался — оказывается, дома под снегом… Ходили мы и на птичий базар. Пингвинов, между прочим, там видимо-невидимо. Ох и потешные они. Был у нас среди них приятель — в гости сам являлся, ужинал с нами. Какой-то шутник однажды выкрасил его в красный цвет, представляешь? И что же вышло: сородичи его чуть не заклевали до смерти. Пришлось нам его отмывать. А шутнику выговор дали.
На Сахалин нас направили, чтобы вести ледовую разведку. Ну а после, наверно, перекинут на Север. Так наша жизнь и идет: сегодня здесь, завтра там, как в песне поется.
…По доброй воле человек из неба не уходит, хотя особых развлечений, как ты сам видишь, по распорядку службы у нас не имеется. (Второй пилот говорил с мальчиком, будто со взрослым, будто с соседом по квартире, и ему казалось, что Пат все отлично понимает, да так и было: он кивал в тех местах рассказа, где необходимо было кивать, и улыбался, когда следовало улыбаться.)
…Жены и сестры от нас далеко. Ночуем где придется. Так что небо для нас, дружок, — это вроде бы и дом, и семья, и все что угодно. Пилот выбирает земную профессию, только когда его списывают по возрасту или за аварию, по халатности. А просто так — никогда, ни за какие коврижки».
Миша Нелепов умолк, задумался. «Неудачники — их немало в любом деле, но печальнее всего неудачники из пилотов, их можно встретить в любом аэропорту в ресторане, и сразу отличишь от остальных — и как из человека выходит неудачник, об этом пока не стоит знать мальчику».
Пат прервал его размышления и спросил, волнуясь, о своем Атаке, долго ли тот пробыл с экипажем и что с ним приключилось.
— Это целая история, — ответил второй пилот, — и до сих пор загадочная. Для нас так обидно, что пес пропал, мы очень привязались к нему, особенно наш командир, он его повсюду разыскивал, весь город на такси обшарил и — впустую. Прямо скажу, неясная история.
Когда мальчик услышал ее, он понял то, чего не понял второй пилот. Однажды утром экипаж с удивлением обнаружил в самолете большого, исхудавшего пса-бродягу, который посмотрел с безразличной грустью и равнодушием на вошедших людей и устало уронил голову. Как он попал сюда, было неясно. Скорее всего, во время осмотра машины механиками. Командир приказал не трогать нежданного гостя, и самолет отправился в очередной рейс к берегам Камчатки. В воздухе Атак проснулся, посмотрел в окно — увидел близкий лес, ленту реки и заскучал. Он метнулся к двери, но та была заперта. Ошеломленный, он почувствовал себя в неволе, стал прыгать и биться головой о стекло, что, конечно, было совершенно без пользы.
Командир, чтобы успокоить Атака, предложил ему мясных консервов, пес отказался с брезгливостью и настойчиво просился на волю. Тогда Михайловский поднял самолет над линией облаков, и земля скрылась из виду.
Атак пришел в себя и затих, но весь день он пролежал без движения, безучастный и даже не прикоснулся к пище. Только поздним вечером, когда самолет вернулся на аэродром, пес оживился, узнав под собой привычную почву и до бестолковости обрадовавшись запаху снега, сосен, сараев, гравия, прошлогодней травы; он носился туда, сюда, кругами и даже позволил командиру, чужому человеку, погладить себя по шерсти.