«Аух, аух! — кричал пилаган каюру. — Аух, аухр!» И это было так же уморительно и нелепо, как если смеется или объясняется в любви глухой, снижая не там, где нужно, голос или же повышая его, когда необходимо шептать, и каюр замахал на него руками:
— Замолчи, Атак, замолчи, псина, не могу я понять, хоть убей, о чем ты воешь.
«Аух, аухр!» — повторял Атак, с бессильной верой убеждая каюра в своей правоте, но откуда мог догадаться Урзюк, что Атак необычный пес, что по своему духу он еще полукровка и, отстав от волчьего клана, не успел пока стать на равную ногу с обществом собак и ни перед кем, кроме Леонида Вытхуна и его сына Пата, не почувствовал ни своих прав, ни своих обязанностей. И разве все упряжки не отталкивали его от себя, разве не через силу они терпели его присутствие рядом?
Когда же началась смертельная схватка, Атак отстранился, порываясь встать то на одну сторону, то на другую, но равносильно было и притяжение и отталкивание, так он и продержался до конца, ни к кому не примкнув.
Каюр отвернулся со скукой; пилаган, опустив голову, понуро побрел на прежнее место, с горемычным достоинством и глухим разочарованием в человеке, машинально разгреб снег и устроил себе лежку.
Всю ночь Атак бредил: то он вспоминал себя щенком, большое становище, дым костров и запахи жареного мяса, свою мать и ее ласки, то — пожар в тайге, переполох среди людей и свой тогдашний ужас, и потрескивание, и невыносимый жар со всех сторон, вспоминал, как все впопыхах садились в лодки, бросая в них свой скарб, одежды, припасы; и плач детей, и ругань мужчин, и как он с матерью потерялся средь этого невозможного ералаша, и как они вместе плыли по реке на каком-то бревне, а вокруг все горело, и рядом плыли олени, и волки, и целая медвежья семья.
Потом он увидел дремучий лес; здесь было тихо и сравнительно безопасно, но неуютно и одиноко, и мать оставила его одного, а сама ушла на охоту, — так они прожили несколько месяцев. Как-то раз в их логово вместе с матерью пришел волк; Атак заворчал, весь ощетинился, но волк не удостоил его вниманием. Вскоре они подружились, и волк водил Атака на охоту, терпеливо уча выслеживать белку, отгонять от стада оленя, обходить капканы и не вступать в спор с рысью. Не став для него отцом, этот волк и не был отчимом, скорее это была дружба учителя с учеником.
Снилась Атаку и волчья стая, к которой они присоединились зимой, и набеги на поселковые амбары, и бои с собаками, и голодовка на следующий год, и как отощавшие, с впалыми боками, они сновали по тайге, которая, казалось, вымерла, и дошли до того, что стали выкапывать и есть коренья и по ночам, забыв всякий страх и предосторожность, забредали в села, и как в них стреляли из ружей и травили собаками. Тогда-то он и потерял своего учителя-друга и в отчаянии перебежал по льду через пролив на остров.
А всего более запал в память тот день, когда он спрятался под крыльцом дряхлого и дружелюбного дома, и встреча с мальчиком, и вкус свежей рыбы, и голос охотника Вытхуна, и первая гонка в упряжке, и отрадная дружба с Патом.
И за всеми этими снами плыла какая-то щемящая, неотвязная нота, которая для пилаган означала, что прежнее кончилось, а что дальше — неизвестно.
Утром Урзюк, по заведенному порядку, поставил Атака в упряжку на место передовика, и они помчались без остановок. Несмотря на то, что каюр не простил Атака, поскольку тот нарушил вековечный закон и покинул человека в беде, он правильно рассудил, что пес еще может пригодиться и послужить. По сути, именно Атак в последний день пути тащил нарты, потому что Буян и Хмель уже ни на что не годились и спустя час выбились из сил.
«Вот все, что с нами произошло, — закончил свое повествование каюр, — но впервые я увидел в своей долгой практике (он сделал паузу, чтобы дать почувствовать слушателям новизну вычитанного из газеты слова), да, практике, что пес не выполнил первоочередного долга и не встал в бою рядом с собратьями». Каюр примял пальцами табак в чубуке и закурил.
Все смотрели на стариков, что те промолвят. Старики, словно По команде, повернули враз свои морщинистые лица к Пату, и мальчик твердо встретил их взгляд. Они зашушукались меж собой, залопотали, примешивая старинные непонятные слова, замахали руками, выражая крайнее свое негодование, осуждая и пилаган, и Пата, и его отца, Леонида Вытхуна, и вдруг самый старший, дряхлый старик, лет под сто, прикрикнул на других стариков, как на подростков, и важно сказал:
— Мой род Мыбинг (на реке мы живущие) не помнит, чтоб пилаган, какая бы она ни была большая, вела себя на манер волка, с таким же коварством, не слышал я об этом ни от своего отца, ни от своего деда, чтобы в разгар боя пес ушел в сторону и хитрил, как рысь или ласка, и это неспроста, в этом есть знак пал-ызя…
— Не существует никакого пал-ызя, — вставил тихо неробкий Пат.
— Цыц! — рявкнул старик. — Слушай мудрых, в этом есть знак, что пилаган предвещает нам милк (болезнь) или кинр (смерть), и потому он не может больше жить в поселке, и я приговариваю его в жертву медведю во время ближайшего чхыф-лехерыд.
Вокруг одобрительно зашумели, Пат не смутился, подождал, пока установится тишина, поставил под ноги ящик и встал.
— Мудрый старик, глава рода Мыбинг, — так начал Пат, — я внимательно тебя выслушал, и, конечно, не подобает мне, мальчику из не менее древнего рода Хыбегнунг, перечить тебе, но я хочу сказать свое слово. Я подобрал пилаган, когда замерзают ручьи, умирающим под крыльцом прежнего дома шаманов, которых, как ты знаешь, уже не существует в нашей жизни (старик поморщился, но проглотил). Пилаган умирал от голода, и я взял его к себе в дом, и долгими неделями отец и я ухаживали за ним и все-таки поставили на ноги. А скольких трудов стоило его приучить и ходить в упряжке, и ладить с собаками, и слушаться человеческого голоса. Не буду хвастаться, но пилаган стал стоящей ездовой собакой, и таких сильных, умных и сообразительных, как он, не найдется в поселке.
— Все это так, но нам нужны проверенные и послушные собаки, — сказал Древний Глаз.
— Пилаган может дать прекрасное потомство для наших упряжек. И еще одно я скажу в защиту своего пса: представь, Древний Глаз, человека, который вырос в лесу, в одиночестве, и случайно, уже повзрослевший, попал к нам в поселок, разве легко ему было бы привыкнуть к нашим обычаям и порядкам.
— Это его не оправдывает. Нам нужны безукоризненные собаки, пусть даже они глупые.
— Я не хочу обидеть Древнего Глаза и наших старшин, но вспомните, что сам глава рода Мыбинг в двенадцать лет ходил на медведя с луком и как равный говорил со стариками на советах, я никого не хочу обидеть, но пилаган я не уступлю, и это говорю я, последний из рода Хыбегнунг, перед лицом мертвых предков, я — Пат.
Он повернулся и пошел, ожидая, что его вернут с дороги, но Древний Глаз промолчал.
Глава вторая
Еще задолго до чхыф-лехерыд закипели приготовления. Молодые тщательно готовили «священные деревья», срезая с елей нижние ветви, не трогая лишь крону и верхнюю развилку — две руки. На эти деревья, называемые «на-ню», навешивались священные стружки «пау». Женщины хлопотали над деликатесами — над вышеописанным мось и талкк — салатом из сырой рыбы, приправленным черемшой.
Отец Пата в эти дни ушел с бригадой охотиться на тюленей, так что в доме остались бабка, мальчик и пилаган. Дел у Пата было по горло: ходить в школу, закупать в магазине продукты, ухаживать за упряжкой.
Изредка в гости к Пату заходил Вовка, который скучал без друга и обижался, что тот больше теперь любит пилаган, чем его, Вовку.