Он пил все два дня. Когда проснулся через эти два дня, в окна вливался горячий свет. У него болела голова, и Ник чувствовал, словно бы его позвоночник покрылся ржавчиной, так что малейшее движение могло бы его раскрошить. Лишь спустя несколько часов он поднялся, умылся в гостиничной ванной, открыл в номере окна, чтобы выветрить смрад спиртного, и отправился на пляж.
Он помнит это сейчас, когда рыжий говорит:
- Во что он играет?
Изумление постепенно разливается по зрительному залу. Оно словно туманное облако, что стекает с горного склона. Ник знает, что ни один из ходов, которые делает Фишер, не в его стиле, они выглядят так, словно бы были совершенно случайными. Но он знает и то, что должна быть в них какая-то логика, которой он сам пока не может понять.
Ник шел по океанскому берегу. Вода ласково пенилась на сыром, буром песке, чтобы откатиться и накатиться заново. Набухшие облака двигались на север, открывая фиолетовую поверхность неба. Именно тогда он их увидел, они тоже шли по берегу. Первым он узнал Алехина. Его сопровождал Джон Р., а рядом с Джоном Р. и Алехиным шел Хаим Равахол; рядом с Джоном Р. И Алехиным шел его отец.
Ник остановился. Волны прилива заливали ему туфли.
Фишер берет пальцами белого ферзя.
Пытался ли он завернуть? Или пробовал идти дальше, притворяясь, будто бы ничего не случилось? Пытался ли он бежать, когда увидел, что отец отходит от Алехина и от Джона Р. И направляется в его сторону? Сейчас он этого не знает. Сейчас Фишер двигает белого ферзя на f4.
- Тебе интересно, узнал ли я тебя, правда? – отозвался отец по-русски, остановившись перед ним. – Конечно же, узнал. Я узнал бы тебя и тогда, если бы ты выкрасился черной краской.
5.
Тишина, что царит в зрительном зале, кажется, распирает стены, обитые коричневыми панелями. Ник глядит на сцену. Фишер закинул ногу за ногу и сплел пальцы на высоте рта; из того, как он сидит в кожаном кресле, из его лица, мышцы которого, кажется, сражаются с крадущейся на него потихоньку улыбкой – пробивается уверенность, чтои эту партию он выиграл. Спасский наклоняется над столом. В какой-то момент он поднимает руку, завешивает палец над шахматной доской; это выглядит так, словно бы он что-то считает. Ник думает о миллионах комбинациях, появляющихся в этот момент в голове гроссмейстера, и испытывает неожиданный приступ жалости, что не увидит их – никогда.
А потом происходит нечто такое, чего Ник не ожидал. Хотя с этого расстояния он не в состоянии этого четко увидеть, Ник может поклясться – неважно, чем и перед кем – что узкие, перламутровые губы Спасского выгибаются. Спасский улыбается. Спасский поднимает голову, несколько раз кивает ею, словно бы он соглашался с тем, что только что подумал, Сасский поднимается, Спасский протягивает руки перед собой – и начинает аплодировать.
Звук этих аплодисментов вбивается в тишину, словно острие молотка. Брюхатый, втиснутый в серый костюм и белую сорочку без галстука Спасский аплодирует, и Ник знает – откуда-то он это знает – что эти аплодисменты совершенно неподдельные, удары арверхностью одной ладони о другую доставляют Спасскому радость. Фишер все еще сидит в своем громадном, кожаном кресле. Его мина говорит о том, что он не до конца понимает, что же произошло. Эта мина не исчезает с вытянутого лица даже тогда, когда, как по сигналу, встают все, кто сидел в зрительном зале, и тоже начинают аплодировать. Ник тоже встает. Ник тоже стоит. Впервые за долгое время он стоит без трости с серебряной ручкой, и его ладони бьют одна в другую.
- Браво! – кричит кто-то. – Браво!
- The Jew did it! The Jew did it! – орет рыжеусый.
Необходимо какого-то малого мгновения, чтобы эти лова прорвались сквозь гром аплодисментов. Еврей. Почему он его так определил? – думает вдруг Ник, глядя на веселое лицо рыжего, который, похоже, уже и забыл, что с начала турнира ставил на Спасского. Почему?
И тут возвращается: тот вечер второго дня сентября 1939 года, и пляж в Буэнос-Айрес, и вечерний прилив, и розовое небо с просветами голубизны. Возвращается ветер, который сделался холодным, словно бы его пригнало с тех сторон, о которых рассказывал Хаим Равахол.
Родился он в 1875 году в Ломже и должен был стать раввином, но еще в ешиве научился играть в шахматы. В хедере же так отточил свое умение, что сбежал в Лодзь и там играл в шахматы по кафе. На деньги. Затем из Лодзи перебрался в Варшаву, там тоже играл ф кафе на деньги и женился с дочкой аптекаря с Гусиной улицы. Это случилось в 1907году. После смерти аптекаря с Гусиной улицы аптека сделалась собственностью Хаима Равахола и его жены, и Хаим Равахол тт же принял решение продать ее, а за часть денег поехал на турнир в Карлсбад, где остановился в самой лучшей гостинице, и был уверен в победе. Он выиграл первую партию, выиграл и вторую, но третью и четвертую проиграл, а в пятой, которую играл с неким Гезой Марочи, случилась наихудшая вещь, которая только может произойти на шахматной доске.