- Пат, - рассказывал отец. На горизонте показывались новые здания Буэнос-Айреса, робкие конструкции без вершин. Отец рассказывал по-польски; Ник его понимал, по крайней мере, ему так казалось. – Я уже собирался ставить мат, этому Марочи, как вдруг поставил гетмана в том месте, в котором… в месте, в котором… Пат. – Он не закочил предложение. – Самая паршивая вещь. И ничего нельзя сделать. Пат.
Ник размышлял над тем, а не попытаться ли сказать это по-польски, но предпочел не рисковать. Он перешел на русский, и слова наполнили его уста мягким звучанием, словно ленивым роем шмелей.
- Не понимаю, зачем ты это мне рассказываешь.
Отец остановился так резко, что носок туфли воткнулся в песок.
- Потому что это вся моя жизнь! – сообщил он возмущенным тоном. Ник глядел на его лицо, когда-то худое, но этим вечером в Буэнос-Айресе было полнм, даже налитым. На нем расцвел румянец, крупные отцовски глаза покрылись слоем чего-то влажного.
Он продолжил рассказывать:
- На каждом турнире перед каждым участником ставят табличку, ты же знаешь. Ты сейчас "Ник Левенштейн, США", а я – "Хаим Равахол, Польша". И тогда тоже так было, но тогда не было Польши. А ведь как некоторые требовали ставить перед ними табличку с Польшей! Винавер, например. В конце концов, он поучал: "Винавер, Варшава". Или Пшепюрка, который не хотел быть "Пшепюрка, Россия". А я? Я не хотел быть ни "Россия", ни "Польа". Я хотел бвть "Хаим Равахол, Хаим Равахол". И знаешь, что кто-то написал на моей табличке в тот самый день, когда я играл с Марочи? "Jude". Еврей, как будто бы я не мог быть кем-то другим. Как будто я не мог ничего сделать. Вот это, как раз, и есть пат.
Ник молчал, а отец продолжал:
- Это бессилие, когда ничего не удается сделать… - Ник почувствовал дуновение прохладного ветра, который ерошил ему волосы. – Например, отцовство. Оно является патом. Невозможно не быть отцом ребенка, который уже родился, даже когда его не желаешь. Невозможно выбрать себе, что с этого вот времени уже не будешь его отцом. Это и есть настоящий пат.
- Потому ты таким и был? Тогда? – атаковал Ник.
- Да, потому.
Песок на пляже Буэнос-Айрес становился бронзовым под цвет близящегося вечера; вода, наплывающая на его сырые насыпи, уже не пенилась столь охотно, как часом ранее. Ничего нельзя сделать, подумал Ник. Он поглядел на собственного отца. Неожиданно до него дошло, насколько старый человек идет рядом с ним: Хаиму Равахолу было шестьдесят четыре года, на девять больше, чем Джек, когда тот умирал. Шел он медленно, словно бы дробил шаги и еще считал их. Ничего нельзя сделать, вновь мелькнуло у него в голове, и тут ему вспомнилось, почему начал играть после смерти Джека. Он не мог выдержать того, что не испытывает по причине той смерти никакой печали, какой-либо боли; словно бы то, что умер человек, фамилию которого носил, ему было совершенно безразличным.
- Тебе не интересно, что я делал, когда убежал? – спросил он.
Отец пожал плечами.
- А почему это должно меня интересовать?
- Разве тебя не интересует, как выглядела моя жизнь?
- То не было жизнью, Ники. – Отец ласково усмехнулся, и Нику показалось, что замечает в его лице незнакомую до сих пор доброту. – Мы оба выбрали нечто вместо жизни: я – шахматы, ты – бегство. Я видел парочку твоих партий. Ты, наверное, меня не видел, был настолько собран! Играешь ты хорошо. Гораздо лучше, чем когда-то. Но до сих пор играешь, словно заводной робот. Словно спрятанный под столом турецкий карлик.
Ник не ответил, хотя эти слова для него были словно пинок в живот. Они дошли уже до конца пляжа. Эти места венчали гигантские бетонные портовые застройки; из сереющей воды появлялись судна, подобные тому, на котором он давным-давно прибыл в Америку. Отец остановился на время Ник вместе с ним. Хаим Равахол смял губы, как бы размышляя, сказать ли что-нибудь еще.
И он сказал:
- Предполагаю, ты знаешь, что вчера случилось?
- Вот уже пару дней я не читал газет.
Отец медленно покачал головой, а потом рассказал ему. Предыдущим днем утром в Польшу вступили армии Гитлера. Ник вспомнил, что говорил об этом Гитлере один из клиентов банка Левенштейнов, тот самый, что заработал состояние на полетах на самолетах. Когда говорил, что если касается евреев, то мистер Гитлер абсолютно прав; впервые в жизни Нику хотелось ответить, что и он сам тоже еврей. Тут до его клиента что-то дошло, и он сообщил, что таких как Ник это, естественно, не касается. Ну а теперь back to business, Mr Lewenstein.