Его отец до семидесяти лет не дожил; равно как не дожил до этого возраста Джейкоб Левенштейн.
Ни в одном из языков, которые Ник знает – в английском, который он выучил после прибытия в Нью-Йорк; в русском или польском, которые уже давным-давно забыл – нет слова, которое бы описало его отношения с тем странным мужчиной с волнистыми волосами. Только лишьчерез какое-то время до него дошло, как сильно ему повезло, что постучал именно в дверь с номером 243. Он сделался не только законным сыном Джека, но и наследником длинной и богатой линии Левенштейнов из Нью-Йорка, владельцев инвестиционного банка, из которой Джейкоб Левенштейн был последним представителем. Теперь последним является он; и будет им.
Он не знает, кто унаследует после него дом на Семидесятой Улице, неподалеку от перекрестка с Парк Авеню. Ему известно лишь то, что когда вступил в него в самый первый раз, для него уже была приготовлена комната, стену которой украшал плакат с Фредом Александером, сжимающим в руках теннисную ракетку; и там же была настоящая теннисная ракетка; и шкафы, заполненные одеждой, которая – удивительным образом – ему подходила, красивыми рубашками и красивыми свитерами. И там же была куча мелочей, фотографий в золотых рамках, изображавших Джека с какой-то женщиной и каким-то мальчиком. В этом послднем Ник не был уверен – когда он впервые проснулся в Нью-Йорке, фотографии исчезли. Так что, похоже, их и не было.
Засыпая, он думает, что оба были прекрасными актерами, поскольку оба не притворялись, что играют. Старший его на двадцать пять лет Джек не делал вид, будто бы играет отца, который посылал Ника в школы на верхнем Манхеттене и на дополнительные занятия по математике, к которой – совершенно неожиданно – Ник проявил исключительный талант; который забирал его на каникулы в имение Левенштейнов во Флориде; который злился на него, когда Ник пару раз сбежал с занятий. Говорили ли они себе "сын" и dad? Нет, они называли друг друга "Ник" и "Джек". Вроде как, именно так и говорили. Он не уверен. Спит.
Во сне он уверен в том, что тот мир был простым, и только лишь потому он так быстро забыл о существовании Хаима Равахола. В нем не существовали неожиданные ходы конем; зато там существовал дом на Семидесятой Улице, в котором имелись слуги и кошерная еда, а еще в нем существовали школа, ханука и подарки; премьеры в "Метрополитен Опера", на которые он надевал сшитый по рекомендации Джека смокинг. В этом мире существовали приемы, на которых ему казалось, что трясущие бриллиантами еврейские матроны еще мгновение назад говорили о нем – а как только он входил в зал с любимцем общества, с Джеком, оставляли вонючий поцелуй у него на щеке. Существовала в нем синагога на Лексингтон Авеню. Эта синагога м снится ему этой ночью, только он не знает того, когда просыпается. Просыпается теперь. Просыпается.
Его будет стрекотание будильника у кровати. Краем глаза он видит, что часы на противоположной стене показывают десять часов. Ник резко поднимается, белое одеяло спадает и открывает морщинистое тело. Матч должен начаться в одиннадцать, принять ванну он не успеет. Выходит из-под душа, надевает второй из костюмов, что взял с собой в Рейкьявик – серый – и выбегает из номера. Каблуки туфель стучат по полу.
На первом этаже отеля "Борг" царит замешательство; Ник видит протискивающихся мужчин с огромными телекамерами, слышит какие-то восклицания, и понятия не имеет, в чем же дело.
- То есть как, вы не знаете? – отвечает некто, кому он задал вопрос. – Фишер заявил, что сегодня на матч не придет! Взял и сдал матч! А я поставил деньги!...
Ник испытывает прилив спокойствия. Зайдя в гостиничную столовую, он берет в руку фарфоровую тарелку, всыпает в нее желтые хлопья, заливает горячим молоком. Мужчина, поставивший на Фишера, все так же стоит в холле отеля "Борг", заломив руки.
Деньги. Во владение ими Ник вступил, когда умер Джек Левенштейн, скончавшийся в ноябре 1930 года в возрасте пятидесяти пяти лет, и к этой смерти, казалось, он был прекрасно подготовлен. Тогда Ник был после математики в Колумбии и писал диссертацию по экономике в Йейле, идя по пути, предварительно определенному Джеком. Как-то вечером, когда он сидел в библиотеке, получил телефон, что чартерный самолет ожидает его на ближайшем аэродроме. До Нью-Йорка он добрался через два часа; лимузин отвез его в больницу на Сорок Седьмой Улице; он вошел и увидел Джека, подключенного к путанице пластиковых трубок, выглядящих словно некие пробившие ему кожу странные кости.
Сейчас он прогуливается по прохладному, июльскому Рейкьявику. Трость стучит по тротуару.
Увидев его, Джек открыл рот, словно бы желал что-то сказать, но единственным звуком, заполнившим небольшую, холодную больничную палату было пиканье респиратора. Тут же прибежали врачи и попросили выйти в коридор, из которого он увидел, как кровать с Джеком Левенштейном уезжает в операционную. Чтобы хоть чем-то занять голову, он взял лежавшую на стуле газету, "Нью-Йорк Таймс" двухдневной давности.