Анни. Вам очень нравится эта женщина?
Рудольф. Анни… Мне нравится то, что она говорит.
Анни. Поздравляю!
Рудольф. Но то, что вы говорите сейчас, мне не нравится.
Анни. Вы изысканно любезны. Первый раз вижу вас таким… каким-то взъерошенным.
Рудольф. Это — ветер. (Указывая на свою голову) Они еще дыбом у меня встанут.
Из кабинета директора выходят Петька и семь рабочих.
Торопов (в дверях). Инцидент исчерпан. Принципиально вопрос мы поднимаем, конечно…
Носов. Уплатим за порчу, — чего шуметь-то?
Скобарев. Маленькое дело — плевка не стоит.
Никитина. Огромное, всесоюзное дело! Решение директора для нас менее всего авторитетно.
Рабочие уходят.
Петька (Ольге). Решение сволочное — компромисс.
Ольга. А ты чего ждал?
Петька. Шестьдесят копеек дай — в счет аванса. Фельетончик будет мирового значения. (Уходит.)
Торопов (подходит к модели трактора). Вот, Конрад Карлович, объект нашего производства. Красивая машина?
Блех. Гм… Бывают и хуже, бывают и лучше.
Торопов. Рост сельского хозяйства заставляет прислушиваться к новым требованиям. Кое-что нужно улучшить, добавить, конечно, не меняя, однако, общего принципа. Это мы и поручим вашему вниманию.
Блех. Слушаюсь, слушаюсь…
Лукин (подходит к трактору). Пять лет тому назад крестьянскую лошадь едва не объявили контрреволюцией. А это… (хлопает ладонью по кожуху.) Это и есть контрреволюция!
Рудольф. Что? Что он говорит?
Анни. Рудольф, я умоляю — не ввязывайтесь в политику!
Там же. Неделю спустя. Рудольф один сидит на столе, рассматривает чертеж. Нахмурен. Из чертежной осторожно выходит Михайлов.
Деликатно приближается к Рудольфу.
Михайлов (выражается больше жестами, чем словами). Мое, Рудольф Адамович. (Указывает на чертеж.)
Рудольф, не поднимая глаз, хмуро кивает.
Михайлов. Идейка-то, конечно… Да сыро еще…
Рудольф (с раздражением тыча в чертеж). Это вот что? что?..
Михайлов (быстро). А это, дорогой мой, у меня идет всасывание. Автоматически. И тут должен получиться вакуум.
Рудольф. Вакуума тут быть не может.
Михайлов. Чего это? (Беспомощно оглядывается, но никого нет, чтобы перевести.) Вот ведь чёрт, сдохнешь неграмотным по-немецки… Слышь, расстреливайте меня, а вакуум тут будет, и будет охлаждение до нуля…
Рудольф бросает чертеж на стол. Заложив руки в карманы, ходит.
Михайлов. С другими — ласков. Что такое? Так его уважаем, готовы уж не знаю что… Сердится?
Петька вбегает, роется в бумагах.
Михайлов. Петька!
Петька. Да некогда!
Михайлов. Переведи ты ему, — немец меня не понимает.
Петька. А ты бы сам лучше по-немецки учился.
Михайлов. Начал. Дорогой мой, ведь я в двадцать третьем еще по складам читал. Физику, математику изучаю. Европу я догоняю или нет? А уж чересчур нажимать — и голова треснет.
Петька. Фельетон про энтузиастов вольтовой дуги перепечатали в «Известиях». Завтра у директора заседание о пересмотре сметы Электросварочного института. Понятно? (Бежит к двери. Входит Ольга в парусиновом балахоне.) Ольга, сейчас еду в город, в Академию наук.
Ольга. Зачем?
Петька. Нужны теоретические данные. (Уходит.)
Рудольф. Где вы пропадали, Ольга?
Ольга. В электросварочной. Пробовали переменный ток, — оказалось, как я и думала: металл ведет себя совершенно по-другому в этом случае. (Снимает балахон, берет полотенце и мыло.) Вы что — не можете сговориться? Сейчас приду.
(Уходит.)
Рудольф (берет обе руки Михайлова). Я вас уважаю. Но вы причиняете мне боль. Когда-нибудь я вам расскажу…
Михайлов. Вижу. Все понимаю, Рудольф Адамыч. Тяжело тебе у нас.
Рудольф. Простите.
Михайлов. Ты еще после Европы не очухался. А ты влезь хорошенько на нашу кашу да пойми нас. Мы только с виду неказистые. Мы ничего не боимся: ни науки, ни работы, ни смерти не боимся.