Рудольф. Анни, вы сами губите все дело. О какой чести можно говорить с мужицким сыном! Кстати, Блех вам наврал, — папаша мой никогда не был учителем. Взгляните на руки — стопроцентная черная кость… Что мне честь! Я — наемник. Также и в качестве жениха…
Анни (глядит на него. У нее брызнули слезы). По-видимому, вам доставляет садическое наслаждение хлестать женщину по сердцу.
Рудольф (безнадежно махнул рукой, отошел). Сдаюсь, сдаюсь…
Анни. За что? Я так уважала вас, так высоко ставила ваш гений. Поехала за вами, в эту ужасную страну. Ни одного культурного лица — одни слесаря. Целые дни — молчу, молчу… Вы ничего не отрицаете, не пытаетесь даже солгать. Боже, какой мрак!
Рудольф. Анни, бросим лгать. Вы меня никогда не любили.
Анни. Любовь… Я вас считала умнее. Все еще — про любовь. Вы — мещанин. Но я-то не желаю быть в дурацком положении. (Идет к двери спальни.)
Рудольф (хватает Анни за руку). Нет!
Анни (силясь освободиться). Руку… Больно…
Ольга (выходит из спальни). Все-таки мучить женщину стыдно, Зейдель.
Анни. Это она?..
Рудольф. Ох, чёрт!
Анни. Что она вам сказала?
Ольга. Вы хотели со мной говорить, — я пришла.
Анни. Из спальни?
Ольга. Ну да, из спальни. Откуда же, — не из печки вылезла?
Анни. Ах, вы — женщина, к тому же и с юмором! Поздравляю! Уж не знаю, в какой другой стране возможна такая откровенная грязь.
Ольга. По-бабьи начать разговаривать — ни вам, ни мне не стоит снижаться. Спросите просто, в лоб: что вас интересует? Мое отношение к Зейделю? Люблю я его? Живу с ним? Называйте все своими словами. Отвечу честно.
Анни (медленно поворачивается к Рудольфу). За такие минуты женщины мстят до смерти. (Идет к двери.) О, вы будете сожалеть! Вы будете сожалеть! (Уходит.)
Ольга. Стыдно и некрасиво! Да уж, Зейдель…
Рудольф (срываясь). Она забыла чайник. (Хватает чайник, убегает.)
Ольга (надевает пальто, трогает волосы). Гребеночка… (Оглядывается.)
Входит Лукин.
Лукин. Оля… А где наши?
Ольга. Только что передо мной ушли.
Лукин. Торопов из Москвы приехал. Сейчас будет здесь, у Блеха.
Ольга (радостно). Что ты, — вышло?
Лукин. Да, видел его мельком. (Идет к телефону.) Надо ребятам позвонить.
Ольга. Вот чёрт, гребеночка!.. (Идет в спальню.)
Лукин глядит ей вслед. На лице — изумление, страдание.
Ольга (из спальни). Торопов две недели просидел в Москве, значит — валюту достал. (Выходит.) А вид у него какой? Веселый? Чего же не звонишь?
Лукин (звонит). Кто это? Чего? (Кричит.) Передай — Михайлов, или еще кто — чтоб шли в общежитие к немцам. (Вешает трубку.) Да, значит, вот как… (Идет и осторожно затворяет дверь спальни.) Конечно, это твое личное дело. Ты и не отвечай. Я и не спрашиваю…
Ольга (смеется). Да уж спроси все-таки.
Лукин. Смеяться нечему, Оля. Знаю, это все — мура. Житейские мелочи. Я — не самец… Ну, бросила. Ну, разлюбила, что ли… В твою жизнь не вторгаюсь. Но почему? Вполне, Оля, вполне теоретически мучает вопрос — какие были основания? На мужчин не кидаешься — фантазия у тебя на это дело не заострена. Вполне был спокоен. Иду по Берлину, в окне — гребеночка. И так ласково о тебе вспомнил.
Ольга. Спасибо.
Лукин. Приезжаю, и ты — чужая… Это, в общем и целом, мелочи.
Ольга. Ну, не совсем.
Лукин. Глупо, конечно. Мешает. Сидит в голове заноза… Вчера на совещании в самую неподходящую минуту — так и кольнет. В Мацесту, что ли, поехать недели на три?
Ольга. Так вот, Ванечка, я давно решила — уйти от тебя, еще до твоего отъезда. Как-никак — я женщина, мы эти дела чувствуем по-иному. За тебя я — горло перегрызу, друг твой верный. Но не хочу физиологии. У нас с тобой это было между прочим. А между прочим — малопривлекательно.
Лукин. Не понимаю, не понимаю тебя…
Ольга. Помню, когда еще была в фабзавуче — дура, в веснушках. Ты меня и не замечал. Я в тебя влюбилась. Ночью полушубок на голову натяну и реву. Всю себя отдала тебе, Ванечка. И довольно. Решила с тобой порвать.