Играло въ поляхъ.
Встряхивало глухо во тьмѣ, ухало тупымъ громомъ вѣтровыхъ порывовъ. Мело.
Совсѣмъ ушелъ въ воротникъ Бѣлкинъ, съежился и съ томленiемъ слушалъ, какъ что-то совсѣмъ рядомъ тонко-тонко посвистываетъ. Этотъ свистъ то замиралъ ноющей ноткой, какъ выносилъ вверхъ, то жужжалъ, и тогда казалось Бѣлкину, что это сани бѣгутъ подъ гору, въ рыхлый сыпучiй снѣгъ.
Согнувшись, прислушался онъ, какъ гулко перетряхивается въ просторахъ, укатится невѣдомо куда, замретъ и опять гулко ухнетъ и ударитъ сбоку, того и гляди − подхватитъ сани и умчитъ.
…А, какая метель!
Прислушивался и, наконецъ, понялъ, откуда свистъ: въ замочкѣ портфеля. Перевернулъ, и свистъ кончился.
− И-эхъ, ми-ла-ай!
Вспоминались бѣлыя поля, теперь закрытыя волнующейся тьмою, тихiй пасмурный день. Жмурилъ глаза и какъ-будто со стороны видѣлъ, какъ ползутъ въ огромныхъ поляхъ маленькiя сани, маленькая, какъ муха, лошаденка, маленькiй-маленькiй, какъ головка обожженной спички, Михей, а кругомъ крутится и сыплетъ и гонитъ невѣдомо куда. Вотъ-вотъ накроетъ. Прыгаетъ по полямъ на мягкихъ лапахъ огромный невѣдомый звѣрь въ чернотѣ. Убѣжалъ. И опять близится.
Тряхнуло на ухабѣ. Стали. Выглянулъ изъ-подъ козырька − сѣчетъ!
− Н-но-о! − упрашивалъ сиплый голосъ. − Да н-но-о!
Тронулись. Должно быть, уснулъ Бѣлкинъ, забылся, потому что не видѣлъ, какъ спрыгнулъ Михей и что-то творилъ въ темнотѣ. Стоялъ, обметаемый снѣгомъ, передъ головой лошаденки и тянулъ.
− Михе-ей!
Сорвало вѣтромъ. Хотѣлъ слѣзть, уже занесъ ногу, но такъ метнуло въ вѣтрѣ цѣлымъ сугробомъ, такъ засыпало, что Бѣлкинъ приникъ и ткнулся лицомъ въ заснѣженное сѣно. Поднялся, чтобы еще разъ позвать, но въ открытый ротъ хлынули потоки вѣтра и опять пригнули. Прыгнуло что-то въ сани, и опять поползли.
− Мететъ какъ − бяда! − услыхалъ Бѣлкинъ надъ ухомъ скрипучiй голосъ, но не испугался, а обрадовался, потому что Михей былъ здѣсь.
Сталъ думать, сколько еще осталось ѣхать, и въ щель между козырькомъ и краемъ воротника увидалъ свѣтлыя пятна сбоку, косую сѣтку снѣга и надъ головой черныя бьющiяся въ вѣтрѣ вѣтки. И понялъ, что это та самая деревенька съ засоломенными оконцами, деревенька на полпути. Тамъ еще уныло каркали на овинахъ вороны. Безлюдная и нѣмая днемъ, она казалась теперь такой желанной и радостной со своими тихими свѣтлыми глазами, покойно вглядывающимися въ буйную черноту ночи. Зайти?
И какъ бы въ отвѣтъ услыхалъ сиплый просящiй голосъ:
− Можетъ, погреться?
Сани остановились въ свѣтлой полосѣ, подъ черными деревьями. Шумѣло и завывало въ сучьяхъ. Бѣлкинъ выбрался изъ саней, отошелъ къ оконцу и взглянулъ на часы.
− Поѣзжай, поѣзжай… опоздаемъ…
− Передохнетъ малость..
Бѣлкинъ увидалъ всю заснѣженную понурую голову лошади, зажмуренные глаза. Михей оправлялъ запряжку.
− Да ѣдемъ же!
− Да ей…
Рвануло съ полей въ деревню, какъ въ коридоръ, и унесло слово Михея.
Опять ѣхали въ темнотѣ. Послѣднiй свѣтлый глазъ давно потонулъ за сыпучими буграми…
Толкнуло, и Бѣлкинъ открылъ глаза. Тьма. Сѣкло въ лицо. Опять не было впереди Михея, и оттого такъ сѣкло.
− Михе-ей!
Сыпало. Черное мѣстечко, оставшееся послѣ Михея въ саняхъ, замело на глазахъ. Отдувало въ сторону хвостъ лошаденки. Бѣлкинъ вылѣзъ и сталъ вглядываться въ слѣды, но не было никакихъ слѣдовъ: мело изъ-подъ ногъ, курилось. Послушалъ − перетряхиваетъ вихрями въ просторахъ.
− Михе-ей!.. Михе-ей!!
Лошаденка повернула голову къ нему, какъ слушала. И отъ этой молчаливой и неподвижной головы передался Бѣлкину страхъ. Что она смотритъ?..
− Ничего… вѣшки…
Вздрогнулъ Бѣлкинъ: такъ неожиданно заскрипѣлъ около знакомый голосъ. Даже схватилъ за рукавъ азяма, хотѣлъ закричать, радостный, что вернулся Михей, но сказалъ только:
− Скорѣй, опоздаемъ!
− Спужалси я… − скрипѣлъ надъ ухомъ икающiй голосъ. − А теперь нечего, вѣшки слыхать… Гудетъ…
− Гдѣ?
− А ее не видать… Во вьюгѣ гудетъ…
Ткнулъ рукавицей въ сторону. Ничего не видно. Ничего не слышно.
Бѣлкинъ отвернулъ вороткинъ, послушалъ и различилъ какъ-будто стонущiй звукъ треплющейся по вѣтру вѣшки.
− И-эхъ, ми-ла-ай!..
Заунывный, жалующiйся тонъ родился въ головѣ и тянулся, тянулся бѣлой, безъ конца, лентой. Баюкало это слово, тепломъ и покоемъ вѣяло отъ него. Казалось оно усталой головѣ Бѣлкина чѣмъ-то живымъ, огромнымъ и широкимъ, тихимъ въ воѣ и мягкимъ въ жестокомъ и остромъ боѣ снѣжного вихря. Живымъ казалось оно: бродитъ оно въ поляхъ и кроетъ собой мятущiеся черные просторы. И теплитъ.
…И-эхъ, ми-ла-ай!..
Покойно и хорошо. Михей знаетъ дорогу и довезетъ. Онъ слушаетъ, какъ гудятъ гдѣ-то тамъ невидимыя вѣшки. И лошаденка, хоть совсѣмъ слабенькая, а везетъ. Щуриься, поджалась вся, а везетъ… А у Михея азямъ въ дырьяхъ… Вѣтеръ пробираетъ… А везетъ… Урчитъ что-то… Икаетъ это онъ…
…И-эхъ, ми-ла-ай!..
− Что? − крикнулъ Бѣлкинъ и очнулся. Кто-то трогалъ его за плечо.
− Чугунка…
Бѣлкинъ увидалъ огромную рукавицу, показывающую въ сторону свѣта. Да, вперди выплывало желтоватое пятно, и на немъ видно было, какъ сыпало снѣгомъ. Видѣлъ наметанные сугробы, полузанесенный столбикъ переѣзда, опущенную къ колѣнямъ заснѣженную голову лошади и черную дугу въ радужномъ кругѣ фонаря.
− Подыма-ай! Сто-ра-ажъ!..
Пошла вверхъ перекладина, разрѣзая зыблющуюся стѣну.
Въ затхломъ полутемномъ вокзалѣ Бѣлкинъ расплатился. Весь въ снѣгу, съ сосульками на усахъ и клочковатой бородкѣ, долго ворчалъ Михей гривеннички на жесткой ладони, пошмыгивалъ носомъ и считалъ вслухъ.
Попросилъ на-чай и получилъ еще грвенникъ.
− Постой, а портфель гдѣ?
Выбѣжалъ къ санямъ за Михеемъ, ерошилъ и переворачивалъ снѣгъ и сѣно.
− Да гдѣ же онъ, гдѣ?.. Господи…
И, наконецъ, вытащилъ изъ-подъ Михеева сидѣнья.
− А я-то ее всю дорогу сторожилъ, сумочку-то… Вывернулась она тамъ-идѣ, по дорогѣ… Искать ходилъ… Такъ спужался…
− Когда вывернулась?
− А какъ я будто вѣшку смотрѣлъ… Не сказывалъ тогда… Такъ изъ-подъ руки и склизнула, шутъ-те дери…
Бѣлкинъ только покачалъ головой и ничего не сказалъ. Прошелъ в чистый залъ и сидѣлъ, поджидая поѣздъ. И задремалъ. И пришло къ нему въ мысли путанное. Какъ будто все еще ѣхалъ, чего-то боялся, что-то давило. Тусклые огни глядѣли въ снѣжной сѣткѣ. Чьи-то холодные глаза смотрѣли. Мутные обрывки дня…
Захлебывающiйся короткiй звукъ, странный звукъ, какъ-будто лопнуло что-то тугое совсѣмъ рядомъ, заставилъ его вздрогнуть. Ничего − вѣтеръ гремитъ по крышѣ. Почувствовалъ отвратительный вкусъ во рту. Увидалъ себя въ зеркалѣ и отвернулся. Показалось, что правая пола шубы въ сѣнѣ. Сталъ стряхивать и попалъ о что-то липкое.
Охватилась злость. Принялся оттирать платкомъ и понялъ, что это, конечно, отъ завода: ѣдкое, липкое. Швырнулъ платокъ, вызвалъ сторожа и приказалъ принести кипятку и тряпку. И принялся оттирать.
− Обсахарились, ваше благородiе… Сани-то у его…
− Здѣсь еще… тутъ… Кипяткомъ-то…
− Ядучая она… Ничего, возьме-отъ…
И опять услыхалъ Бѣлкинъ странный икающiй звукъ, какъ стонъ.
Совсѣмъ рядомъ, изъ-за стѣны.
− Что это?..
− Иванъ Николаевичъ… − зашепталъ сторожъ, − въ кассѣ заперлись… начальникъ… Дѣвочка у нихъ кончается…
Захолонуло. Мягкимъ грохотомъ прокатилось по крышѣ и сорвалось.
− Теперь все-съ. А поѣздъ-то запоздалъ.
− Аа…
− Мететъ… Такъ что часа на два…
Бѣлкинъ остался одинъ въ зальцѣ. Сидѣлъ и слушалъ.