Переехал отец Никита в Москву и думал: вот где я отдохну душой, да и жена моя оживёт.
Вначале и казалось, что оно так будет: он устроился в церковном своём домике скромно, но уютно и рад был, что Нефёд Козьмич был от него недалеко.
Почти ежедневно он захаживал к нему, и они вдвоём как бы слились душой.
Не была ни у одного, ни у другого в утайке ни одна мысль, ни одно чувство.
Часто говорили они о несчастной Хлоповой и об её смерти; но Нефёд Козьмич утешал его тем, что для счастия Руси, быть может, и лучше, что царь женился на Марье Владимировне Долгорукой, так как и по красоте, и величью, и по уму — это истинная царица.
— Притом, — прибавлял Нефёд, — коли, да сохрани Господь, умрёт патриарх, Долгорукие не позволят наступить себе на ногу и в царской думе будут не последние. Не дадут они в обиду ни земли русской, ни царя.
Несколько дней спустя после этого Нефёд возвратился торопливо домой и был необыкновенно пасмурен.
В сильном волнении ходил он взад и вперёд по передней в ожидании прихода отца Никиты, за которым он послал.
Когда священник вошёл, он испугался; как говорится, на Нефёде не было видно лица.
— Что случилось? — спросил он.
— Идём куда-нибудь, чтобы нас челядь не могла услышать: случилось большое несчастье...
Он отвёл его в свою опочивальню, осмотрел её, как бы боясь, что кто-нибудь не спрятался ли их подслушать.
— Несчастье, и несчастье такое, что и сказать нельзя... Я только что от патриарха — он в отчаянии... Невестка, невестка, на которую он возлагал для русской земли столько надежд, сильно захворала... и... и нет никакого спасения...
Отец Никита побледнел и задрожал — так известие это поразило его.
— Кто же окружал царицу? — воскликнул он.
— Все её, царицы-инокини, родственники. Давно уже они сплетничали патриарху, что она-де испорченная: то смеётся, то плачет; что она нежного сложения, а тут вдруг заболела, нельзя добиться от неё, от чего она захворала; может быть, она скажет духовнику, но теперешний её духовник — друг царицы-инокини, и если даже та скажет ему что-либо, то он утаит правду... Мне и пришла мысль предложить патриарху тебя, отец Никита, в духовники, согласишься ли ты на это тяжёлое дело?
— Соглашаюсь и готов жизнь отдать за правду! — воскликнул священник.
— Иного ответа от тебя и не ждал. Едем к патриарху.
Приехав к отцу царя, Нефёд прямо повёл без доклада отца Никиту в комнату, в которой патриарх принимал его уже единожды.
Филарет явно их ожидал, и после обычных земных поклонов их он обратился прямо к священнику:
— Рад тебя вновь видеть у себя. Тебе уж, вероятно, передал Нефёд Козьмич о постигшем царя, меня и землю русскую горе. Царица сильно захворала, на духу она, быть может, сознается, в чём её болезнь. Нужен человек, который бы заставил её сказать правду. Нефёд Козьмич и я находим, что ты лишь один способен это сделать.
— Благодарю святейшего патриарха за доверие ко мне, но не слишком ли много возлагает на меня патриарх?
— Нет, не много. Ты красноречив и сумеешь её убедить на духу.
— Быть может, с помощью Божьею...
— Но помни — всё, что она скажет тебе, ты должен без всякой утайки передать мне как патриарху.
— Само собою разумеется, я обязан святейшему патриарху передать всё, что он требует.
— Этого мало — обещаешь ли ты подтвердить всё то, что услышишь на духу, даже и под пыткой?
— Обещаюсь.
— В таком разе сейчас я поеду к царю, а ты поедешь с моею свитою.
— Слушаюсь.
Священник и Нефёд Козьмич вышли в сени, в ожидании Филарета.
Экипажи подали, Нефёд, получив благословение патриарха, уехал домой, а патриарший поезд, в котором находился и отец Никита, двинулся к грановитой палате[6].
Оставив свиту в сенях, патриарх вошёл в переднюю; там толпились бояре; они все пали ниц перед святейшим, и тот, благословив их, пошёл вперёд к царю, который находился в своей опочивальне.
Здесь он застал обоих придворных лекарей: Бильса и Бальцера.
Царь дал им знак выйти; он поцеловался с отцом и потом приложился к его руке.
— Что больная? — спросил патриарх.
— Лекаря говорят — нет надежды, — ломал руки царь и горько зарыдал.
— Что за болесть у неё? Что бают лекаря?
— Ничего, говорят, должно быть, во внутренности что ни на есть испорчено, аль печень, аль селезёнка, аль почки, аль кровь, аль желудок, аль лёгкие; да сглаз, аль наговор, аль волшебство.
— А царица сама что байт?
— Ничего, стонет, кряхтит аль закричит: «Горит голова, в животе точно жжёт что, ой! моя смерть пришла».
— Кто при ней?
— Боярыни, все от матушки.
— Заходил ты к ней?
— Заходил, да боярыни бают, не пригоже-де мужчине быть, коли баба в болести, — болесть-де сильнее становится... Хотел бы поглядеть на неё, хотел бы поговорить с нею, те не пущают, говорят: инокиня-царица под страхом страшной кары им наказала.
— А царица требует тебя?
— Как не требует — плачет, мечется, зовёт к себе на помощь. «Ратуй, соколик ясный, красный, красное моё солнышко, покинул ты меня», — кричит она.
— В таком разе идём к ней.
— А матушка-царица? — затруднялся царь Михаил.
— Иди за мною — один я буду в ответе.
Он взял его за руку, и они, пройдя ряд комнат и коридоров, очутились в передней молодой царицы.
Она была битком набита боярынями и придворными дамами.
Патриарх благословил их и хотел войти в спальню царицы. Боярыни стали на дороге, и одна из них сказала:
— Царица-инокиня наказала не пущать-де.
— Вон! Чтобы и духом вашим не пахло во дворце впредь до царского указа.
В секунду все боярыни окаменели, но повелительный жест и вид патриарха заставил их обратиться в бегство.
Патриарх и царь очутились в опочивальне царицы.
Опочивальня была устлана коврами, по углам множество образов в драгоценных ризах, комната заставлена стульями, топчанами и низенькими татарскими столами в виде табуреток с перламутровою инкрустацией. Массивная кровать с перинами и множество подушек высились посреди опочивальни. На одном из столиков виднелся драгоценный золотой рукомойник и такая же чашка.
В комнате было несколько женщин-боярынь, боярская-боярыня, постельничья и несколько других.
Царица была на ногах, а не в постели и одета, как обыкновенно она одевалась в будни, т.е. на ней был из толстой парчовой материи сарафан, а поверх него расписная кофта.
Глаза её горели лихорадочным огнём, чудные тёмно-русые её кудри немного выглядывали из-за парчового платка, украшавшего её голову; лицо горело, а глаза немного впали. Увидя царя и патриарха, она сделала шаг вперёд, упала на колени и закричала:
— Спасите... спасите... никто не хочет мне помочь... Лекарство врачей противно... омерзительно... оно ещё хуже жжёт мне внутренность, а боярыни вливают его мне насильно в рот... Прошу воздуха, света... прошу, чтобы меня пустили домой, к родителям... не пущают... Прошу, допустите моего соколика... моего мужа... хочу проститься, не пущают... А все-то боярыни так и лезут из другой комнаты: дескать, царица их умирает, подели при жизни своё добро... Где тут делить, коли всё нутро горит и печёт огнём...
— Идите прочь отсюда, людоеды, и ждите в передней! — крикнул патриарх.
Боярыни удалились поспешно.
Филарет поднял стоявшую на коленях и рыдавшую царицу.
— Что тебе, дочь моя? — говорил он нежно. — Какая лихая беда тебе приключилась?
— Сама не знаю, святой отец... Вот уже второй день... схватило что нутро... жжёт, печёт.
— Не дал ли кто тебе зелье какое ни на есть? Не имеешь на кого сумления?
— Ни на кого, — только прошу льду... льду дайте... проглочу, быть может, не так жечь будет...
— Льду! — крикнул бледный и дрожащий царь, взглянув в дверь передней. Потом он подошёл к царице и обнял её; она повисла у него на шее.
— Давно... давно бы так... и легче мне как будто при тебе... и не так страшно... да и умирать легче будет... Не оставляй... не оставляй меня, соколик.
6
Дворец Романовых был отстроен в конце лишь царствования царя Михаила, и в него переселился Алексей Михайлович при вступлении его на престол.