— Мыс тобою останемся... с тобою... не покину я тебя, голубку мою, — успокаивал её царь.
— Не желаешь ли исповедоваться и приобщиться? — спросил патриарх. — Может быть, получишь облегчение от благодати Божьей.
— Желаю... желаю... только прежде льду... льду давайте...
Одна из боярынь принесли на тарелке лёд в кусочках и ушла.
Царица стала глотать жадно лёд.
— Как будто легче, — произнесла она тихо, — только силы оставляют меня... Священника... Тоже хочу проститься с царевной Татьяной Фёдоровной да с родителями моими. Пошлите, пошлите поскорей... да моего духовника не хочу, он прежде всё порасспросит, потом идёт к царице-инокине и наговорит... Дайте другого, да только не его...
Патриарх вышел распорядиться, а царь остался с женой. Он хотел поцеловать её в губы.
— Что ты делаешь? — крикнула она, отталкивая его. — Коли во мне зелье, то и ты отравишься. Лучше пущай я одна умру за любовь мою к тебе. Не знаешь ты, мой царь, мой соколик, мой муж, как любит тебя твоя Маша, и жаль мне так молоду умереть, но ещё жальче — умрёт со мною и дитя наше... А я его уже так горячо люблю... так люблю... как будто оно на руках у меня... улыбается ко мне... и ручки протягивает... Миша! — крикнула она, обняв его горячо и целуя его щёку, — в первый раз я тебя, царь, осмеливаюсь так назвать и прошу позволить тебя называть так до кончины моей! Ты не казнишь меня, итак меня уж казнили за любовь мою. А Мишей я тебя называла всегда в моих думах, и коли б родился сын, и его назвала бы Мишей... Да, Миша, никто на свете так не любил тебя и не будет любить, как я... Ведь мои-то думы и помышления все были о тебе.
В это время возвратился патриарх с отцом Никитой.
Высокий рост, тёмно-карие умные глаза, красивая бородка и представительный, добродушный вид отца Никиты произвели приятное впечатление на царицу.
— Благодарствую, — сказала она.
Царь и патриарх удалились.
Царица поглядела с минуту на отца Никиту, потом опустилась на колени перед иконами и стала тихо шептать молитвы, потом священник накинул на голову её эпитрахиль и начал с нею духовную беседу...
Царь и патриарх удалились в опочивальню царя и приказали, когда исповедь и причастие окончатся, велеть священнику прийти к ним.
Оба были очень встревожены, а потому у них разговор не клеился.
Раздались вдруг поспешные шаги и вбежал священник.
— Царица умирает! — крикнул он.
Патриарх и царь бросились в опочивальню царицы: они застали её в агонии на одном из топчанов. Вокруг неё толкались уже боярыни — они укладывали её в кровать.
Несколько минут спустя она, как мраморная, лежала уж в постели, и чрез некоторое время лицо её начало покрываться чёрными пятнами.
Царь и патриарх в различных углах неутешно рыдали...
Усопшую выставили на несколько дней на поклонение народа в приёмной грановитой, потом в Успенском соборе и похоронили.
Всё это было роскошно, пышно и трогательно, но царицу этим не воскресили.
После похорон и поминального обеда патриарх потребовал к себе отца Никиту.
— Я так огорчён и убит смертью царицы, — сказал он, — что потерял голову и не имел даже времени порасспросить тебя, что говорила она тебе на исповеди.
Отец Никита прослезился и произнёс с волнением:
— Это был ангел... и царь, и ты лишились его. Она говорила мне о любви своей к царю и к вам, святейший отец... Говорила, как благодарна вам, хотя она никогда об этом вам не высказывала. Скорбела, что с нею умирает и дитя её во чреве. Говорила она о своих грехах, но грехи у неё ангельские. Простила она свою убийцу... и молилась за неё.
— Убийцу! — вздрогнул патриарх. — И произнесла она имя убийцы? — прошептал он, сжав кулаки.
— После долгого увещевания произнесла, для того чтобы я молился о ней.
— И кто убийца?
Отец Никита медлил.
— Говори, кто убийца, или под пыткой скажешь! — крикнул патриарх.
— Не боюсь я пытки; щажу твоё и царя сердце.
— Говори, коль я был бы убийцей, то и меня не жалей... не щади... говори правду... как и где ей дали зелья?
— В Вознесенском монастыре.
— У царицы-инокини? Боже, я предчувствовал... Как же это было?
— Был праздник; почившая царица заехала к царице-инокине, захотелось ей пить, и инокиня повела её в свою опочивальню и налила ей квасу в золотую чару... Та выпила, и по дороге она почувствовала что-то неладно... потом хуже и хуже...
— И почившая думала...
— Что царица-инокиня дала ей...
— Что, говори?
— Зелья, от которого она умерла.
— Убийца... инокиня... царица-мать, — как безумный ходил по комнате и, потирая лоб, твердил патриарх. — Невероятно... как будто сон... Слушай, — остановился он пред священником, — и ты будешь свидетельствовать и под пыткой?
— Хоша жгите.
— Нет, не годится, ты клянись лучше, что никому, никому не скажешь, — это убьёт царя; да и народ что скажет? в царском-де доме друг друга заедают, убивают, точно звери лютые. Нет, не говори никому, а коли скажешь кому ни на есть, то нет пытки, нет казни, которая не постигла бы тебя. Помни: тогда лишь смей произнести имя убийцы, коли я тебе прикажу. Теперь ступай с миром, спасибо за верность и правду. Но повторю снова: помни, что и во сне нельзя проговориться, не спи ни с кем даже в одной комнате и знай, что и стены имеют уши... Клянись, что это сделаешь?
— Клянусь.
— Теперь ступай и знай — милость моя тебе на век.
Когда священник удалился, Филарет бросился вон из маленькой своей комнаты и заходил быстрыми шагами по своим обширным палатам; он просто задыхался от волнения.
Множество мыслей мелькали у него в голове, и вдруг, остановившись, он крикнул окольничего Стрешнева.
Окольничий ждал всегда его приказаний в передней.
Лукьян Стрешнев тотчас явился на зов владыки.
— Лукьян, — сказал он, — несколько раз я хотел спросить, как зовут твою дочь?
— У меня две.
— Да ту, знаешь, когда я был у тебя в последний раз... такая нежненькая, белая, с тёмно-синими глазами... с ямочками на щеках... ты ещё подводил её под моё благословение.
— Авдотья, — обрадовался Стрешнев, что владыка обратил внимание на его дочь.
— Евдокия, — поправил его Филарет и продолжал лихорадочно: — Тотчас беги домой... окружи её близкими родственниками... не дай её извести...
— Святейший патриарх, ты пугаешь меня... Разве семье моей грозит опасность или — ей?
— Беги, говорю тебе, тотчас... береги её... ты головой отвечаешь за единый её волос... и ко мне не показывайся... дома сиди и береги свою дочь, пока я не позову тебя... Слушайся же, коли я приказываю.
Стрешнев побежал опрометью домой и по дороге думал:
— Уж не испорчен и не рехнулся ли святейший? Но как сказать жене о приказании патриарха?
Он заблагорассудил лучше заболеть, лечь в кровать и под предлогом, что ему скучно и чтобы дочь за ним ухаживала, он задержал её близ себя, в своей опочивальне, а вечером, отпуская от себя, он просил, чтобы жена брала её на ночь с собою в кровать.
Прошло между тем сорок дней траура, который тогда существовал при дворе на случай смерти царя или царицы. Отслужены были панихиды по умершей и после поминального обеда патриарх поехал навестить царицу-инокиню в Вознесенский монастырь.
Царица после смерти её невестки Марьи Владимировны или прикинулась, или была в действительности больна, но встретила она мужа кряхтя, охая и жалуясь на разные недуги.
Патриарх выслушал это снисходительно, но с нетерпением. Когда же она кончила, он обратился к ней:
— Царица, ты всё говоришь о болести телесной, а о душевной не упоминаешь: разве не болеет твоя душа, что Бог прибрал нашего ангела Марью Владимировну?
— То воля Божья, — вздохнула инокиня, подняв вверх глаза.
— Воля-то воля Божья, но разве не скорбит твоя душа, что ангела не стало, что царь Михаил вновь без жены, да и без потомства?