— Дай мне воды напиться, я жажду, — сказал патриарх.
Литвин исчез.
— Да, — продолжал размышлять патриарх, — зимой он не прийдёт сюда, а я отступлю из Смоленска не на Москву, а на Калугу... Там я крикну клич на всю Русь, и мы растерзаем ляхов...
Вошёл литвин с золотою чаркою с водою. Патриарх выпил залпом воду, почувствовал какую-то горечь, но подумал:
— Я всегда чувствую горечь на языке, когда сержусь, а сержусь я уж несколько дней... Великая черница не оставляет меня во покое: пилит и сына, и меня... Собирает боярынь к себе, и они, как по покойникам, воют о мужьях и детях, ушедших на войну... Проклятия их и на Шеина, и на попустителя... Но что это? Голова у меня кружится... Гей! Воронец... Воронец... кто-нибудь.
Начинает патриарх стучать ногами и хлопать в ладоши.
Является сват его, Стрешнев.
— Ты здесь, сват... кстати... хотелось пить... я позвал Воронца... он принёс мне чарку воды... я выпил... теперь что-то сам не свой... Зови сюда Воронца...
Стрешнев выбежал и несколько минут спустя возвратился.
— Литвин бежал... скрылся, — произнёс он, задыхаясь. — В отсутствии твоём, святейший патриарх, я хотел было отправить его в темницу: мне донесли, что с пленными ляхами он ведёт тайно переговоры... что вчера ночью он разносил в боярские дома, гостям и жильцам грамоты короля Владислава: что Шеин-де в осаде и сдаётся, а король-де идёт войною не на русскую землю, а на Романовых — они-де похитители его престола и что ему-де и Романовы, и вся земля русская целовала крест...
— Где ж литвин... ищи его... постой... постой... за царём... за Морозовым... за Нефёдом Козьмичом...
— Боярин Нефёд Козьмич оттяжкой болести вчера скончался, — заметил Стрешнев.
— Умер... и я его недолго переживу... да, духовника... моего не хочу... ты мне приведи отца Никиту... да скорей... скорей... силы мне изменяют... я слабею... спеши... я уж здесь посижу и подожду...
Он находился в это время в своей передней, то есть приёмной, которая имела нечто вроде трона для торжественных случаев.
Стрешнев побежал и, разослав верховых для исполнения приказаний патриарха, вернулся к святейшему.
Тот как будто дремал, но с приходом свата он с четверть часа спустя очнулся.
— Сват, — сказал он, — коли умру, служи верой и правдой царю, дочери твоей и внуку, а я тебя и всех вас благословляю.
В это время вбежал царь Михаил с огромною свитою, так как это был час обеденный, и он захватил с собою всех гостей.
Патриарх объявил царю, что он подозревает себя отравленным и что кончина его близка.
Увидев при этом придворных врачей Бильса и Бальцера, он сказал им благосклонно:
— Совершается воля Божья и супротив Промысла нет лекарства.
— Сын мой и царь, — обратился после того он к сыну, — завещаю тебе сражаться с королём Владиславом до последних сил. Коль вздумает он прийти в Москву, отдай ему город после сильного боя, рубись до последнего; а коль невмоготу будет — уходи в понизовье; где только бьётся русское сердце, везде тебе будет приют, и там будет и крепость твоя... и так врага одолеешь. Не влагай меча, пока Владислав не отречётся от царства. Помни мой завет: рано или поздно не шапка Мономаха будет на главе Ягеллонов, а корона польская ляжет на голову Романовых... Завещай это сыну, внукам и потомству. Также и путь нужен нам к морю, бедствие наше под Смоленском оттого, что и оружие, и порох, и иноземные ратники идут к нам чрез Архангельск, а этот путь и далёкий, и дорогой... Вам, бояре, и земле русской держаться моего дома... Вижу видение... — Он приподнялся и, глядя в пространство, продолжал: — Море кроется нашими кораблями... пустыни населены... крестьяне бодры, сыты и веселы: скирдами наполнены их токи и закрома полны хлеба... Царство грозно и могущественно.
Он помолчал несколько минут и обратился к боярам:
— Служите верою и правдою моему сыну, и моя надежда на вас; продолжайте бодрствовать над ним, над его наследником и над царством. Сын мой, твёрдо держи бразды правления и не щади никого, хоша бы то была моя кровь... Смерть мою не ставь никому в вину, на то воля Божья... Не смею винить в ней короля Владислава: и своих воров, злодеев и убийц довольно...
Царь подошёл к нему, стал на колени и, рыдая, произнёс:
— Святейший отец мой и великий государь, благослови меня!
Патриарх как будто стал засыпать. Он превозмог себя и, положивши руку на голову его, прошептал:
— Благословение моё навсегда да почиет на тя и благодать Божья да снизойдёт на тя вместе с любовью моею... Жене, детям твоим и сестре передай тоже моё прости и благословение...
— А великой чернице-инокине? — спросил царь.
— Ей... ей... моё прощение... Духовника!.. духовника!.. скорей!..
Вошёл отец Никита с св. дарами.
Все удалились. Патриарх исповедался, приобщился и пособоровался.
После того он обратился к отцу Никите:
— Не удивляйся, сын мой, — произнёс он тихо, — что я тебя не взыскал своими милостями... Я ждал ежечасно развязки... свой конец... а мои милости были бы тебе гибелью... Иди в монастырь... иди, говорю тебе... и Бог тебя возвеличит высоко: превыше всех здешних пастырей... сделаешься святителем, великим, Богом избранным, Богом венчанным... Есть у нас обитель великая... Соловки... откуда и св. Филипп митрополит... но чувствую: конец мой приходит... хочу посхимиться... зови сюда синклит...
Отец Никита устремился в соседние комнаты, где ждали царь, бояре и собор духовенства.
Вошли все в зал, где, сидя на трое, умирал патриарх.
Началось печальное служение и пение: все предстоящие, стоя на коленях, рыдали.
Едва посхимился патриарх, как его не стало. Царя без чувств унесли из зала и увезли в грановитую палату.
Царь-колокол возвестил печальным ударом о кончине патриарха, и все сорок сороков московских глухо вторили ему.
Москва вся всполошилась. Недавно она видела святейшего цветущим, в Успенском соборе, а тут вдруг скоропостижная смерть.
Напал на всех страх, и при дурных вестях из-под Смоленска всем казалось, что враг уже у стен Москвы...
Потёк народ к Новоспасскому монастырю, чтобы хоть у трупа великого святителя почерпнуть утешение и бодрость духа.
Весь народ, без различия званий и пола, рыдал, и когда несколько дней спустя его выставили в Успенском соборе, наехало и пришло в Москву из окрестных городов и сел столько народу, что весь кремль наполнился людом.
Тогда и враги Филарета поняли, чего лишилась в нём Русь.
XIII
КАЗНЬ БОЯРИНА ШЕИНА И ОКОЛЬНИЧЕГО ИЗМАЙЛОВА
Великая черница ждёт в своей келье царя Михаила. Умер патриарх, и теперь можно ей вступить вновь в прежние свои права — руководительницы сына и управительницы царством.
Так все предполагали, и вся её клика тайком радовалась, ликовала и явно её поздравляла.
Вознесенский монастырь вновь наводнился разным людом, ожидавшим взгляда, слова или поклона царицы-инокини.
Накопилось у неё поэтому много вопросов и много челобитен к царю, и она ходит в сильном возбуждении в своей приёмной.
Наконец, царь приехал и входит к ней; лицо его печально и бледно.
— Уж не болен ли ты? — спрашивает царица.
— Сильно болен. Не ем, не сплю... всё отец пред глазами... и все-то хочется к нему идти... поговорить с ним... послушать его разговора... а он в могиле...
И царь зарыдал.
— То воля Божья! — произнесла набожно инокиня, подняв глаза вверх и утирая глаза платком. — Да, — продолжала она, — потеряли мы друга, отца.
— Великого радетеля государского дела! — воскликнул царь.
— Да, но Бог милосердный оставил тебе ещё мать, жену, сына... Утешь свою печаль, ты должен жить для них и для великой земли русской.
— Не хочу я царствовать... не хочу я жить!..
— Почему?
— Тяжело, очень тяжело...
— Я тебе буду помогать советами, мы с тобою царствовали без отца и Москву спасли от королевича, когда он нас осаждал здесь несколько месяцев... И дальше дело государское пойдёт...