И при этом патриарх заговорил по-гречески:
— Я изучил греческий и латинский языки в неволе... Папа готовил вместе с моим освобождением и унию, но он ошибся: от веры своей мы, русские, не отречёмся. Правда, знание — свет, а невежество — тьма, я поэтому и печатное дело вновь завёл, и в Чудовом монастыре учат по-латыни и по-гречески.
— Изучил я греческий язык, — сказал отец Никита по-гречески, — у тестя своего, в селении Вельманове... Потом в Макарьевской обители.
— Вельманово — это поместье бывшего воеводы царя Ивана Грозного. Ты из крестьян?
— Из крестьян, отец мой, Минин.
— Носишь ты отчество знаменитое, Козьма Минич Сухорукий, отец Нефёда, носил это имя. Сын мой, носи его высоко — и Бог тебя вознесёт. И апостолы были простые рыбаки. Наше святительское призванье тоже апостольское, и многие из крестьянства были великие святители, у нас, правда, не столько, как в Малой Руси. Учись всегда и постоянно, — видишь, какой я старец, а всё ещё учусь. Теперь скажи, в чём твоё дело?
Отец Никита передал, как на духу ему созналась царская невеста, что она испорчена Салтыковыми и за что именно.
Патриарх пришёл в сильное негодование.
— А если это будет не доказано? — воскликнул он сурово. — Знаешь ли, думские бояре и окольничьи сидят и гниют у меня в тюрьме за ябеды и недоказанные изветы. Я хочу вывести кляузу...
— Велишь меня, святейший патриарх и великий государь, тогда казнить, — отвечал бесстрашно отец Никита.
С минуту патриарх глядел прямо и пристально в глаза молодого священника и ещё суровее произнёс:
— Да, знаешь ли ты, извет твой на племянников царицы? Возьми лучше назад своё слово.
— Я духовный пастырь, — с жаром возразил отец Никита, — а пастырь должен положить душу свою за овцы. Готов пострадать на кресте правды ради, хоша бы пришлось осудить и саму царицу. Целовал я крест царю и повинен говорить правду без лицемерия.
— Прав ты, сын мой, ступай с миром, а я учиню сыск и кару, хоша бы не токмо племянники инокини царицы, но и родная моя дочь, Татьяна Михайловна, повинилась в сём деле.
Отец Никита вновь распростёрся трижды перед патриархом и поцеловал его руку.
— А ты, — продолжал патриарх, — пока пойдёт сыск и суд, заезжай в Чудов монастырь, там увидишь, как учат по-гречески и по-латыни; да в печатню мою загляни.
Было это сказано очень милостиво и сердечно.
Отец Никита вновь поклонился и вышел.
Услышав подробности этой беседы, Нефёд Козьмич воскликнул, садясь с отцом Никитой в свою колымагу:
— Умные люди друг друга скоро понимают. Патриарх — великий святитель, а ты хошь из крестьян, но коли захочешь, то не будешь менее святейшего. Исполать тебе и слава, сын крестьянский, Никита Минич; недаром носишь ты отчество великого моего отца, — сказал патриарх, — да это и мой сказ. Сегодня была встреча двух великих святителей, и мы отслужим сегодня же молебен после обедни, а там зададим пир.
Нефёд велел кучеру остановиться у Успенского собора и приказал отслужить молебен за рабов Божьих Филарета и Никиту.
Царь Михаил Фёдорович продолжал в это время жить в грановитой палате, и очень просто: всё было бедно и скромно. В то время больше думали о войне, о борьбе с внутренней крамолой, чем о роскоши и пышности.
Самая палата не столько была занята царскими покоями и комнатами, как битком набита была придворными, приживалками и приживалами, скоморохами, бахарями, дураками, домрачеями, цимбалистами, карлами и иным потешным людом. Пока же Филарета Никитича, отца царского, не было, всё это сплетничало, интриговало и своевольничало и более было хозяином во дворце, чем сам юный царь Михаил. Загнанный с детства и воспитанный среди женщин и в женском монастыре, напуганный тогдашними событиями, страданиями всех своих родных и отца, наконец, слыша с детства о страшной смерти Дмитрия-царевича, всех родственников и ближних бояр царя Ивана, слыша о трагической смерти лже-Дмитрия и падении Василия Шуйского и о других ужасах того времени, царь Михаил сделался робок, неразговорчив и уступчив при настойчивости кого-либо.
До возвращения Филарета из Польши им владела поэтому мать-инокиня, а когда возвратился отец, то Михаил был рад, что тот захватил всё в руки, так как его самого перестали тревожить и нарушать его покой.
Весь день Михаил поэтому проводил или в церкви, или ездил на поклон к матери в Вознесенский монастырь, или же к отцу в патриаршие палаты, а у себя дома он принимал бояр и окольничих и слушал городские новости и сплетни, иногда выезжал на соколиную охоту и в окрестные монастыри.
Но больше всего он любил потешное общество, и разновременно у него перебывали : бахари — Клим Орефин, Петрушка Тарасьев, Сапогов и Богдашка; стомрачеи — Богдан Путята, Гаврилка Слепой, Янка, Лукашка, Наум и Пётр; гусельники — Уезда, Богдашка Окатьев, Власьев и Немов;
скрыпачники — Богдашка Окатьев, Иванов, Онашка, немчин Арманка.
Постельничий царский управлял этим людом, и часть царицыной золотой палаты занята была для потех.
Хоромы же царя были скорее похожи на дворец зажиточного боярина, чем на царские палаты; только выезды его, с боярами, окольничими, конюхами и скороходами, напоминали Москве, что в грановитой палате живёт царь.
Выехал Михаил Фёдорович после обедни в тот день, когда отец Никита представлялся патриарху, сначала к инокине-матери, а потом к отцу.
Патриарх принял сына в той же комнате, в который мы видели отца Никиту.
Он обнял его и поцеловался с ним, а тот потом поцеловал у отца руку.
Патриарх сам сел у стола, а сын поместился на стуле против него.
— Недобрые вести, — начал патриарх, — от свейского короля Густава-Адольфа; отказывается он сватать за тебя сестру своего шурина курфюрста Бранденбургского, Екатерину... Пишет он, что её княжеская милость для царства не отступит от своей христианской веры, не откажется от своего душевного спасения.
— И бог с нею, — отвечал царь Михаил.
— Это всё, — продолжал патриарх, — мутят поляки. Дать нам сродниться со шведами не хотят они, боятся, что будут они нам союзниками, да, породнившись с царскими домами немцев, мы поспорим тогда и о польской короне.
— Но ведь насильно ничего не сделаешь, — вздохнул царь Михаил Фёдорович, — а жениться пора, все бояре да и все родственники так говорят... Годы мои уже такие.
— Была у тебя, сын мой, невеста, и богобоязненная, и добрая, и почтительная, Марья Ивановна Хлопова.
— Да, была она мила моему сердцу: жила во дворце под одною кровлею со мною; дружила с сестрицею моею царевною Татьяною Михайловною, да вот лихая болезнь приключилась, навек испорчена...
— И царица мать-инокиня любила и жаловала её, царицей нарекла, Анастасьей именовала, в память бабки твоей Анастасии Романовны, жены царя Ивана Грозного, — продолжал патриарх.
— Такова воля Божья, — смиренно произнёс царь Михаил.
— А коли б Марья Ивановна была не испорчена, женился бы ты и теперь на ней, мой сын?
— Уж очинно мила она была моему сердцу, — произнёс, опустив глаза, царь Михаил.
— Что же скажешь ты, коль окажется, что она николи испорчена не была, да и теперь жива?
— На то будет соизволение и твоё, и матушки-инокини, я всякое родительское благословение приму с благодарностью.
— Ладно, сын мой, сегодня же соберу синклит родственный, бояр: Ивана Никитича Романова, Ивана Борисыча Черкасского, Фёдора Ивановича Шереметьева, и коль ты соизволишь заехать ко мне, то мы совершим сыск с божьей помощью. Только никому не говори, а наипаче матери, пока дела не соорудуем.
— Беспременно приеду ужо, опосля вечерни, — обрадовался царь, простился с отцом и вышел. После царского ухода патриарх послал тотчас за родственниками и велел быть к себе кравчему Михаилу Салтыкову и придворным врачам: доктору Валентину Бильсу и лекарю Бальцеру.
Все эти лица съехались вечером к патриарху и оставались в сенях, пока не появился царь; когда же тот вышел из колымаги, родственники его пошлина ним в патриаршую переднюю к заседанию: стол со скамьями, а для царя и патриарха кресла; горели люстры с восковыми свечами. Патриарх принял царя посередине передней и, поцеловавшись с ним, повёл его к креслу; бояре разместились за столом. Потребовал патриарх, чтобы окольничий Стрешнев ввёл Салтыкова.