В этот-то печальный и неприветный приют направился священник Минов, покончив свои дела в Москве. Он явился к настоятелю скита Элеазару и принял пострижение с именем Никона, безусловно подчинившись строгому уставу; все время проводил он в упорном труде и молитве, так что братия не могла им нахвалиться, свободное же время посвящал чтению духовных книг своей библиотеки, часть которой подарил скиту. Пострижение Никона произошло в 1635 году, и до 1641 года жизнь нового схимника шла ровно и спокойно, без всяких изменений. В 1641 году старец Элеазар, благоволивший также к Никону, решился взять его с собою для сбора подаяний на построение новой церкви; была у него при этом какая-нибудь цель или нет, сказать трудно за неимением сведений, хотя можно предполагать, что лукавый старец поступил так не без умысла. Сборщики прибыли в Москву и очень успешно выполнили свою обязанность, так что успели собрать до пятисот рублей тогдашней стоимости; затем Элеазар и Никон возвратились в скит. С этих пор между ними начались рознь и крупные неприятности. Корыстолюбивый Элеазар хотел хранить деньги в ризнице, ключи от которой были в руках преданного ему ризничего, а прямолинейный Никон, которому, вероятно, настоятель показал себя в настоящем свете во время поездки, настоятельно добивался, чтобы деньги, собранные на церковь, хранились в особом сохранном месте, “дабы их не отняли лихие люди”. Намек был очень прозрачен, так как про воров и разбойников в обители Савватия и Зосимы ничего не было слышно, но сторону Никона приняли некоторые монахи, и Элеазар был лишен возможности распоряжаться строительным капиталом бесконтрольно. Ссоры и перебранки дошли до того, что враги не могли равнодушно смотреть друг на друга, а настоятель, пользуясь своим положением, стал теснить Никона и громогласно заявлял братии, что Никон являлся ему в сновидении, и черный змей обвивал его шею, как бы собираясь его задушить. Для бывшего священника вернулась жизнь в Вельдеманове при мстительной мачехе, его преследовали и старались извести, тем более что Элеазар без стеснений говорил, что берет на себя грех убиения “строптивого”; такая расправа в “мужицком” монастыре, пополнявшемся почти исключительно из “новгородских мужиков”, была не редкостью на уединенном островке, и Никон стал серьезно опасаться за свою жизнь, но уступать было не в его правилах.
Как когда-то в Вельдеманове, так и в Анзере, Никон задумал бежать от преследований. Какой-то поморский богомолец, склонный сам к монашеской жизни и часто посещавший скит, вызвался помочь бегству; принял участье в этом еще один монах, единственный сторонник Никона, и то тайный. Втроем они оснастили лодку, доставленную богомольцем украдкою в закрытую бухточку, собрали провизии на несколько дней, уложили книги, составлявшие единственное богатство Никона, и темною осеннею ночью монах благословил двух отважных беглецов, покидающих навсегда Анзерский скит. Надо знать Белое море, его скалы и бури, его неисследованную прихотливость, чтобы понять всю безумную смелость попытки бежать неизведанным путем с островка. Пловцы отправились на юг по Онежской губе и выбрали длиннейший путь; на Лопарский или Летний берег было бы им ближе, но они рисковали попасть в безлюдную местность, тем более что Лопарский берег против устьев Кеми, Выга, Сумы, Ухты и Нименги усеян подводными скалами и голыми островками. С молитвою покинул Никон с богомольцем обитель, где он провел почти семь лет, и без компаса, по изредка мелькающим звездам, отправился в путь; больше трех суток носило их на лодке, наконец разразилась буря, и лодку с полузамерзшими гребцами выкинуло на обнаженный берег какого-то островка, верстах в пятнадцати от впадения реки Онеги в губу. Придя в себя, Никон в благодарность за свое спасение водрузил на возвышенном месте деревянный крест, а затем стал изыскивать с товарищем средства продолжать путь; оказалось, что лодка может еще служить, но из библиотечки уцелели только две книги. С этими пожитками странники перебрались с островка Кия на твердую землю и тут почему-то расстались. Одиноко продолжал Никон свой путь и вскоре прибыл в нынешний Каргопольский уезд Олонецкой губернии, на берег озера Коже, среди которого на островках возвышался Кожеозерский монастырь, или пустынь, упраздненная по штатам 1764 года. Игумен потребовал от странника вклад, без которого никто не принимался, и Никон отдал свои последние две книги.
Привыкнув в Анзерском ските к одиночеству и молчанию, Никон выпросил у игумена позволение жить отдельно от братии и занял маленький островок, остававшийся заброшенным у монахов; он поселился на нем и свободное от богослужения время посвящал рыбной ловле, которой он предавался охотно еще на Белом море. Молчальничество, благочестие и примерный образ жизни поставили Никона высоко во мнении братии; надо предполагать, что они ознакомились с его прошлым и удивлялись этому человеку с железным характером, который бросил все, лишь бы беспрепятственно отдаться служению Богу. Около года спустя кожеозерский игумен умер, и братия собралась для избрания нового; выбор пал на пустынножителя Никона, который внушал больше всех доверие своими качествами. После некоторого раздумья Никон согласился и в 1643 году был поставлен в игумены Кожеозерского монастыря. Новгородский митрополит Афоний утвердил выбор братии. Монастырь, видимо, изменился к лучшему: суровая дисциплина, согласовывавшаяся с характером Никона, заметно повлияла на поведение и образ жизни монахов. Около трех лет правил Никон монастырем безмятежно, но в 1646 году он решил отправиться лично за сбором подаяния в Москву; там, по обыкновению своего времени, он должен был явиться на поклон к царю и тут-то познакомился со вторым Романовым, Алексеем Михайловичем.
im
Встреча под Москвой митрополита Филарета по возвращению из польского плена, с сыном его, царем Михаилом Федоровичем
Царь Алексей, третий ребенок царя Михаила Федоровича и Авдотьи Лукьяновны Стрешневой, второй супруги царя, родился 10 марта 1629 года, а 12 июня 1645 года вступил на престол; следовательно, во время знакомства с Никоном ему пошел восемнадцатый год. Это был юноша привлекательной наружности, беленький, румяный, с узким лбом и крепкого телосложения; крайне добродушный, он был веселого нрава, любил давать клички своим приближенным и часто купал стольников в коломенском пруду. Но при всем этом Алексей Михайлович был чрезвычайно благочестив, любил читать священные книги, ссылаться на них в разговоре и руководиться ими. Никто не мог превзойти его в соблюдении постов: во время Великого поста он выстаивал в церкви часов по пяти и отбивал поклоны по тысяче; в понедельник, среду и пятницу строгость доходила до того, что он ел один ржаной хлеб. Даже в прочие дни года, когда церковный устав разрешал мясо или рыбу, царь отличался трезвостью и умеренностью, хотя к его столу подавалось до семидесяти блюд, которые он рассылал в виде “царского жалованья” другим. Каждый день Алексей Михайлович посещал церковь, так как считал большим грехом пропустить обедню; однако нередко среди богослужения разговаривал с приближенными боярами о мирских делах. Алексей Михайлович принадлежал к тем благодушным натурам чисто славянского склада, которые прежде всего хотят, чтобы у них на душе и вокруг них было светло и жизнерадостно; на затаенную злобу, на продолжительную ненависть он был не способен, хотя в минуту вспыльчивости мог оттаскать за бороду, как он поступил позднее со своим тестем, Ильею Даниловичем Милославским. Была у него еще одна своеобразная черта: он был крайне пристрастен к церковной и придворной обрядности. Разнообразие царских выходов, богомолий, приемов посольств, аудиенций, парадных обедов – все это издавна установленное в Москве получило более живой характер благодаря вниманию и участию царя. Никогда еще обряды не совершались с такою точностью и торжественностью, как при Алексее Михайловиче, который охотно и с любовью вникал во все мелочи церемониала, занимаясь ими наравне с государственными делами.
С этим юношею-царем пришлось познакомиться игумену Никону летом 1646 года в селе Коломенском. Бесследно такая встреча пройти не могла: с одной стороны, суровый аскет-мордвин, весь ушедший в дела веры и благочестия, с другой, – не изведавший жизненной горечи молодой царь; общим у них было усердие к церковной чистоте и благолепию, а также целомудрие. Много видевший и много испытавший за сорок лет своей жизни игумен мог рассказать царю многое, чего тот не знал; вследствие этого Алексей Михайлович пожелал продолжить эти беседы и просил игумена не торопиться с отъездом. Никон несколько раз приезжал в отличающееся своею живописностью Коломенское, где Алексей Михайлович любил проводить лето, занимаясь хозяйственными распоряжениями как добрый помещик или же соколиною охотою, к которой имел особую страсть. Продолжительные разговоры, в которых царь почерпал для себя много полезного и интересного, так повлияли на чуткого и восприимчивого юношу, что он предложил игумену совсем остаться в Москве. Умный от природы Никон сообразил, что вблизи доступного и ласкового царя он может принести несравненно больше пользы, чем в своем отдаленном Кожеозерском монастыре. Он видел хорошо, как мало истинного благочестия в большинстве монастырей, как небрежно относится черное духовенство к своим обязанностям, как обманывают венценосного юношу, пользуясь его неопытностью и доверием к своему воспитателю, боярину Борису Ивановичу Морозову; он все это видел, желал этому помочь, а потому без долгих колебаний согласился на предложение царя. Тогда Алексей Михайлович, пользуясь смертью архимандрита Новоспасского монастыря, обратился к патриарху Иосифу и настоял, чтобы тот посвятил на вакантное место Кожеозерского игумена. В ту эпоху место Новоспасского архимандрита считалось особенно важным, так как в монастыре со времени вступления Романовых на престол была их родовая усыпальница. Набожный царь часто приезжал в обитель помолиться за упокой своих предков, давал монастырю щедрую ругу, и архимандрит мог скорее других сделаться приближенным лицом у государя.