— С вами просто невозможно! — капитулировал лектор. — Ладно! Сдаюсь! Что вы за люди, господи! Никакой любви к идее. Ни малейшего интереса к проблемам, волнующим мир. Как он умудряется писать книги? Как ты малюешь свои полотна?
— Очень просто. Он садится за стол и пишет. Я присаживаюсь к мольберту и малюю. Ничего нет проще, мой дорогой.
И, помолчав, добавил вместо заключения:
— Чертовски хочется пива. Давай поглядим, может, вагон-ресторан еще открыт?
Лектор заколебался. Художник, в свой черед ухватив его за пуговицу, потащил за собой.
И Тудор Стоенеску-Стоян остался один на один с монументальным тюфяком от литературы, который, обмотав шею платком, сопел, словно сердитый Биби-Ханум с рекламных плакатов торговцев мылом. Горькая улыбка резко обозначила морщины в уголках губ. Вот, стало быть, каковы знаменитости, превозносимые толпой? Только-то и могут сказать? И, главное, сказать в такой манере? Обращаясь к каждому из них на «ты», он изничтожал их воображаемым монологом, упрекал, негодовал, призывал вспомнить о высоком чувстве ответственности, которое налагает бремя славы. А тучный романист тем временем чмокал во сне жирными губами, словно младенец, сосущий грудь.
— Эдипов комплекс! — громогласно поставил диагноз Тудор Стоенеску-Стоян, который только что прочел какую-то популярную фрейдистскую брошюрку.
— Пардон?
Теофил Стериу на миллиметр разлепил сонные веки. Тудор Стоенеску-Стоян покраснел как рак, моля небеса, чтобы пол вагона разверзся и он провалился на рельсы. Но романист устроился поудобнее и продолжал спать, причмокивая во сне.
От станции, где он утром сделал пересадку, весь остальной путь Тудор Стоенеску-Стоян просидел у окошка. У него ныли кости, воротничок превратился в тряпку, а щеки покрылись жирным налетом сажи.
Бывшие его соседи по скорому поезду продолжали свой путь к границе. А Тудор Стоенеску-Стоян просидел остаток ночи на жесткой скамье зала ожидания под чадящей лампой, от которой у него обметало сажей глаза.
Добрый друг! Сердечное приглашение! Немедленный ответ.
С какой, однако, улиточьей осторожностью движется этот крохотный поезд с игрушечным паровозиком!
Кажется, будто катится он не вперед, а назад, в прошлое.
Паровозик придавлен капюшоном трубы. Сам он словно сошел с картинки из учебника физики, изображавшей паровую машину Стефенсона. Вагоны сохранили оригинальный облик и неудобства дилижанса. Они поскрипывают. Ходят ходуном на поворотах. Вздыхают при торможении. Стонут и жалуются на муки, какие приходится терпеть старому заржавевшему железу. Машинист здоровается с друзьями — путевыми рабочими и обходчиками, интересуется, опоросилась ли свинья и будут ли они в четверг в городе. Начальник поезда перевозит со станции на станцию записочки, оплетенные бутылки с вином, корзины с яйцами или фруктами и цыплят, связанных за ноги на манер букетов из перьев и гребешков.
Все вокруг знают друг друга. Будто и впрямь одна большая тесная семья.
На станциях пассажиров поджидают доисторические колымаги. К ним устремляются сельские священники в потертых, выгоревших рясах и приказчики с кнутами за узкими голенищами. Все волокут узлы, свертки, аптечные флаконы в шелковистой бумаге и обувные коробки. Детишки в рубашонках с короткими рукавами выбегают навстречу старшим братьям и родителям. По их мордашкам и движению рук можно издали догадаться — они выспрашивают, что им привезли из Бухареста.
Потом, примостившись на козлах, они грызут дешевые леденцы, сосут палочки цветного сахара или щелкают кнутиком с узелком на конце, отправляясь на каникулы в сказочный мир детства, мир зеленых холмов, лужаек с качелями на суку орехового дерева, счастья и радостей, которых горожанин Тудор Стоенеску-Стоян, родившийся и выросший в двухэтажном доме, зажатом между другими такими же домами, не знал никогда.
Тудор Стоенеску-Стоян дружески помахал из окна. Не детям, они все равно не разглядели бы, что он машет им, а просто от радости, что вырвался наконец на свободу и у него тоже самые настоящие, неожиданные каникулы, каких ни разу не было в детстве.
Поезд снова трогается. Снова пыхтит. Скрипит.
У пассажиров, севших на предыдущей станции, где их провожали с большим шумом, веселое настроение. Пьяными голосами они обсуждают подробности каких-то крестин, которым суждено стать притчей во языцех. На крестинах присутствовал сам префект, два депутата и начальник гарнизона. Особенно часто поминается префект, Эмил Сава, человек хитрый и напористый, «с железным кулаком в бархатной перчатке», который жаждет деятельности и политического успеха, а теперь решил приструнить уезд и искоренить оппозицию.