Он стал суеверен с тех пор, как потерял свой перстень; соскользнув с исхудавшего пальца, перстень пропал бесследно. Когда отправляешься в экспедицию, от которой зависит так много, нехорошо возвращаться от ворот. И плохо повстречаться с попом. Ему навстречу как раз шел отец Мырза. Заметив его, священник отвернулся. На прошлой неделе к батюшке приходили с расследованием, в результате какового выяснилось, впрочем, лишь то, насколько ложен и несправедлив был анонимный донос. Батюшка с честью вышел из испытания и даже удостоился благодарности и похвалы. Но кто иной, кроме Пику Хартулара, мог осмелиться омрачить ему эти несколько дней, оскорбив доносом и расследованием? Отец Мырза поэтому-то и глядел в сторону. А Пику Хартулар — в другую, ибо утратил привычку глядеть кому бы то ни было в глаза.
Дождь затянул сады, крыши и Кэлиманов холм сумрачной пеленой осени.
Эти послеобеденные часы с промозглым ливнем остались в памяти многих горожан. Из тех, что сидели в кафе «Ринальти», одни видели, как Пику Хартулар шел вверх по улице. Другие видели позднее, как он возвращался. А третьи наблюдали из окна, как он звонил и ждал, скорчившись, под дождем, словно нищий горбун, просящий подаяния. И посылали служанку сказать, что их нет дома, ушли или спят и не велели их беспокоить ни под каким видом.
Карлик с торбой на спине обходил дом за домом все более неверным шагом, балансируя длинными руками, как будто помогал себе при ходьбе, — жуткий, отвратительный паук.
Он все нетерпеливей звонил у дверей. Все настойчивей стучался в ворота. Переходил улицы. Возвращался, чтобы идти дальше, несмотря на собачий лай, на слуг, посланных с отказом, и на грязь, летевшую из-под колес автомобилей.
Единственную милость оказала ему вражда людей и стихий. Дождь прогнал с улиц мальчишек. Некому было кричать вслед, подражая его мегафонному голосу: «Карлик с торбой на спине!», «Спрячешь в горб, как в чемодан!»
А покричать было самое время! Никогда горб Пику не торчал так уродливо, как теперь, никогда так смешно не оттягивал тонкого сукна пиджака, превратившегося в мокрую тряпку. В мокрую тряпицу превратился и его платок, которым он время от времени отирал лицо. Ничего не осталось и от дорогих, выутюженных сорочек, от платков с монограммами, от всего вычищенного и вызывающе рафинированного облика маленького тирана, царившего за столом в кафетерии «Ринальти».
Жалкий горбун с паучьими руками и ногами бежал по улице под дождем.
Так дошел, наконец, Пику Хартулар до ворот, возле которых охотно упал бы ничком, чтобы уснуть, умереть, чтобы никогда уже не подыматься. Из своего широкого окна Адина Бугуш увидела, как он подходил к дому. Ее удивил комически-мрачный вид этого человеческого обломка. Удивил, но не потряс. Душой, мыслью, всем своим существом она была в другом мире.
В такие вот дождливые дни склоны Кэлимана, как никогда, казались ей глухими воротами тюрьмы. Она не получала никаких анонимок, как того боялся Пику Хартулар. Не интересовалась нашумевшей в городе историей, У нее не было на этот счет ровно никакого мнения, в то время как у всего города мнение было одно. Ей было безразлично, пишут ли анонимки одни и получают ли их другие. Она желала только, чтобы ее оставили в покое. Не желала никого видеть. Никого слышать.
Отдав распоряжение служанке, она, чтобы не видеть темной стены, уткнулась взглядом в подушки.
— С барыней хотите поговорить? — переспросила Лисавета. — Нету дома…
Пику Хартулар прислонился к степе. Лисавета поглядела на него неодобрительно — мокрая одежда оставила на стене грязное пятно.
— Пожалуйста, скажи, когда она должна прийти?.. Когда должна вернуться?..
— Может, она дает мне отчет? Барыня не дает отчета даже барину. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда ей угодно!..
— Тогда я подожду. Я подожду, хороню? — умоляюще и устало произнес Пику.
— А вам ничего другого и не остается! — пожала широкими плечами Лисавета.
Хартулар хотел было пройти в дом, но, засучив, по обыкновению, рукава на толстых, как у борца, руках, Лисавета преградила ему путь, глядя сверху вниз на жалкого урода, вымокшего до нитки.
— В дом нельзя. Не велено!
И она хлопнула дверью перед его выпяченной грудью.