Пику Хартулар не искал ни каменной ступеньки, где приклонить голову, ни галереи, ни убежища под облетевшими каштанами городского сада. Промокший насквозь, он приплелся к дому, где его опять встретила Лисавета:
— Барыня не приходила! Зря вы ее ищете… А барин уехал за город, к нам, в Видру, где выкупил участок земли.
Это событие — покупка земли — волновало Лисавету куда больше, чем Адину; для нее важнее земли на свете ничего не было.
Барин стал теперь землевладельцем в их общине. Она знала, что барин у них добрый и щедрый, и не сомневалась, что он непременно выделит и ей несколько прэжин[62] земли в их селе.
— А раз барин у нас, в Видре, так за час или два оттуда не воротишься… Ведь Видра далеко, а по дороге есть мост, который вечно водой сносит, а если его и теперь снесло, то придется делать объезд излучиной Вырлана, и, значит, вернется он ночью совсем поздно и доберется до дому, когда барыня уже и ждать перестанет, спать ляжет…
Стуча зубами, Пику Хартулар решил:
— Я подожду…
— Ждите. Запретить я вам не могу.
Служанка повернула ключ. Затем засомневалась. Может быть, следует сообщить барыне?
Но барыня не в духе, заперлась в «стекольной лавке» и велела себя не беспокоить. Такая уж у Лисаветы доля! Голова идет кругом! Постучаться в дверь и сказать, что кто-то пришел — плохо. Не стучать и не говорить — тоже плохо! Такие же мученья и с другом барина, господином Тодорицэ. Слава богу, теперь ходить стал пореже. Даже совсем редко.
Лисавета зашла на кухню к Сафте, самой старой служанке дома, — спросить, как быть, ведь этот одурелый горбун стучится ко всем подряд, совсем, видно, спятил. Кухарка, однако, и сама была не в духе. Выбранила ее за какие-то разбитые тарелки, припомнила треснутый стакан из сервиза — в общем, выговорилась за целую неделю, так что через пять минут Лисавета и думать забыла о том, что на дворе под проливным дождем все еще мокнет этот одурелый урод, и без того мокрый насквозь.
Пику Хартулар проболел недолго и умер, не приходя в себя, мучаясь кошмарными видениями. Никто так и не узнал, как корчился он в предсмертном бреду, один среди ночной мглы, когда всякая живая душа находит приют, укрывшись в своем жилище. Никто не заметил, как его не стало, не спросил, что произошло. Разве что кое-кто из соседей заворочался во сне, кляня приблудного пса Морица, который не нашел другого места и времени повыть.
Затем, как-то утром распространилась весть, что Пику Хартулар умер. И похороны его пришлись на тот же день, что и погребение Тави Диамандеску, привезенного в свинцовом гробу в запломбированном вагоне.
И вот — два гроба. Двое погребальных дрог. И за ними шло полгорода. Но и скорбь, и венки, и длинная похоронная процессия предназначались одному Тави. И, казалось, только ради этого человека, который так любил жизнь, свет и солнце, очистилось от облаков небо, озарив грустным сиянием последний вечер поздней осени.
Их опустили в землю. И земля приняла их с одинаковым безразличием.
Гроб Пику Хартулара был узеньким и коротким, словно гробик ребенка. Таким же крохотным мог быть и гроб Тави, ибо в ожесточенной борьбе со смертью он долго не сдавался, уступая ей свое тело частями, кусок за куском. Сначала позволил отнять одну ногу. Затем ему ампутировали другую. И только когда смерть потребовала новых жертв, он отдал ей и тело, и душу.
Сквозь толпу друзей и знакомых к самому краю могилы с воем протолкались три безобразные старухи в платьях прошлого века. Это были три тетушки Тави, которые ни разу не видели его при жизни и которых он тоже никогда не встречал. Возможно, даже не подозревал об их существовании.
Зато они его знали.
И съехались сюда из самых отдаленных мест, привлеченные сообщением в газетах, а может быть, и просто чутьем. Примчались узнать, что он оставил после себя, сколько имел и сколько истратил. Войдя в дом, принялись причитать, вытащив из сумочек большие платки с черной каймой, повидавшие много покойников на многих похоронах. Поплакав, сколько требует порядок, подсчитали количество свечей, завладели ключами и потребовали описи имущества. Затеяли было ссору с Григоре Панцыру, но бородатый старик вышвырнул их вон. Взобравшись в пролетку, они поспешили к префекту — жаловаться, что какой-то посторонний, который им вовсе и не родня, которого они и знать не знают, путается не в свои дела, раздает одежду нищим, распоряжается могильщиками и хочет завладеть их покойником.
Григоре Панцыру вернул им покойника. У него оставался еще один.