Возможности его куда скромнее. Притязания — умереннее. И счастье — совсем близко.
Может быть — в этом патриархальном городке, чьи крыши едва проглядывают сквозь зелень фруктовых садов.
Он облокотился о раму окна.
«Патриархальный город» двигался ему навстречу.
Только что перед ним возвышался красноватый холм с осыпями глинистой земли, заросший осотом и колючим кустарником, побуревшим от зноя. И вдруг, под мальчишеский посвист паровоза, перевал вдруг раздался вширь, и глазам Тудора Стоенеску-Стояна открылась очаровательная долина.
Это и впрямь походило на волшебство.
Меж покрытых галькой берегов металлическим блеском отливала река. Ровно вытянутыми рядками лежало на лугу свежескошенное сено. В окно вагона волнами врывался пряный аромат созревших трав.
«Патриархальный город» двигался ему навстречу.
Показались улочки, укрытые тенью ореха и лип, домики, прятавшиеся под игрушечной дранкой, люди, крошечные, словно муравьи. Посреди площади, в окружении тополей и каштанов, возвышалась старинная церковь, основанная каким-нибудь древним господарем, может, Штефаном Великим, а может, Александром Добрым. Маленькое деревенское кладбище, заросшее сочной травой, походило на сад, огороженный ради цветов и кустов, а отнюдь не из страха перед тем грозным, необъяснимым концом, каким обычно представляется смерть.
Все здесь дышало простотой, стариной и благоразумием, словно страницы летописи, которую пролистали от начала к концу и дошли до седой старины, когда на берег реки, у серебряной глади вод, сошлись воеводы и сотники, лучники и рабы, купцы и служилые бояре, чтобы поставить себе каменные дома и основать град. Казалось, что здесь, в стороне от торной дороги века, почти ничего не изменилось с тех пор. Может быть, здесь нашли себе приют отвага и доблесть тех далеких лет. Может быть, здесь, в тени старых дубов и платанов, укрылось блаженство, неподвластное переменам и тревогам, пощаженное неурядицей времен, алчностью людей и суетностью соблазнов.
«Патриархальный город» двигался ему навстречу.
Маленькая девочка у шлагбаума махала платочком, поздравляя с радостным, счастливым прибытием.
Перевод К. Бабицкого.
КНИГА ПЕРВАЯ
«Странно, но человек нередко страшится того, на что полагает все свои надежды».
Глава I
ПОХОРОННАЯ ПРОЦЕССИЯ С БЕЛЫМ КАТАФАЛКОМ
— Тудор!
— Санду!
Они обнялись, уколов друг друга кончиками усов. Неловкое короткое объятие мужчин, стесняющихся посторонних глаз при встрече на перроне вокзала.
Отступив на шаг, они оглядели друг друга, оценивая произошедшие за семь лет перемены.
Тудор Стоенеску-Стоян подумал, что, доведись им случайно повстречаться на улице, он не узнал бы своего друга. Санду растолстел. За двойным подбородком не видно шеи. Круглые оливковые глаза без ресниц; длинные обвислые усы, жирная круглая, коротко остриженная голова придавали ему неожиданное и комическое сходство с тюленем. Затрудненное, астматическое дыхание усиливало это сходство. Одет он был отнюдь не по последней моде. А вернее сказать, ни по какой. Единственным оправданием портного могла служить лишь забота о непрерывно увеличивающейся толщине. И тут портной преуспел. Друг Стоенеску-Стояна носил костюм вроде тех, что экономные родители надевают на мальчиков: рукава до пальцев и панталоны гармошкой.
Санду Бугуш легко перенес обследование. Нахлобучив шляпу на свою стриженую голову, он издал булькающий смешок, от которого складки на шее заколыхались:
— Раздобрел, правда? Укатали сивку!.. А что поделаешь? За неимением более интеллектуальных занятий, много едим и обрастаем жирком…
В этих словах содержалось и объяснение, и извинение, и безмятежное смирение перед неотвратимой судьбой.
Тудор Стоенеску-Стоян пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог оторвать глаз от шляпы своего друга, слишком маленькой, слишком сдвинутой на затылок, с пропыленной, засаленной лентой. Символ провинциальной лени. А может быть, нарочитого высокомерного безразличия к ухищрениям моды.