Он тронул тростью плечо извозчика и сошел на улице Победы. В этом городе и впрямь никому ни до кого нет дела! Человек здесь куда более одинок, чем на Луне, среди безжизненной пыльной пустыни.
Сейчас, в минуту крайнего отчаяния, он ощутил это особенно остро. Именно сейчас, когда лето в разгаре и все торопятся с покупками, готовясь уехать. Когда все поглощены денежными подсчетами и спешат повидаться перед отъездом. Каждый нащупывает в кармане железнодорожный билет, обещающий месяц чистого воздуха и живительной прохлады, месяц прогулок в тени виноградных лоз, по аллеям с их комарами и укромными скамейками, неизбежно располагающими к флирту — прелюдии помолвок и супружеств; месяц ежедневных прогулок вдоль изящно подстриженных кустов к воняющему серой источнику, где каждый благоговейно выпивает два урочных стакана тухлой воды. Все мечтают побыть в бегах. Только об этом думают, только этим живут. И когда он путается у них под ногами, злобно спихивают его с тротуара. Не оборачиваясь. Им некогда. Оботрут платком пот, взглянут в немой тревоге на часы и нырнут в дверь пошивочной мастерской или лавки дорожных принадлежностей, — чтобы в конце концов вынырнуть из дверей агентства по продаже железнодорожных билетов, обмахиваясь, словно веером, красочным рекламным проспектом.
На обложках проспектов он успевает разглядеть снежную гору за зубцами пихт, необыкновенную синь идеально круглого озера и стройный, медный от загара женский силуэт на фоне пляжа с белокрылыми чайками.
Вместе с этими образами жары и прохлады Тудор Стоенеску-Стоян невольно ловит на ходу обрывки торопливых разговоров: приглашение, шутку, обещание встретиться через месяц, радостный возглас. И все это — не для него.
Тучный и важный господин, собрат по коллегии адвокатов, закулисный шеф одной из оппозиционных политических организаций приветливо отвечает на его поклон и даже останавливается пожать ему руку: профессиональная привычка к обходительности, как-никак избиратель и коллега. В его удивлении слышится покровительственный тон:
— Все жаришься в этом пекле? До сих пор не уехал?
Отеческая забота столь значительной персоны льстит самолюбию Тудора Стоенеску-Стояна. И он исповедуется в своих печалях. Вот задумал-де перебраться в провинцию. Поселиться в маленьком городке в Молдове, где его ожидает старый верный школьный друг.
Собеседник слушает рассеянно, посматривая на поток пролеток и такси. Заметив свободный автомобиль, помахал ему, сунул на прощанье потную руку:
— Ну, до скорого, друже Теодореску! Не забудь зайти осенью. У меня на примете несколько процессов, где мы, кажется, могли бы поработать вместе…
«Теодореску? Осенью?» — Влиятельный собрат даже не помнил, как его зовут. И конечно, не слышал исповеди о переселении в провинцию. Остановился просто потому, что искал такси. А о процессах, где они «вместе поработают», упомянул просто так — привычный прием в обращении с младшими товарищами, — вот, мол, какая широкая душа у будущего кандидата на пост председателя коллегии.
Горько усмехнувшись, Тудор Стоенеску-Стоян двинулся дальше. Здесь он для всех ничто, прохожий, нуль: кто-то шел за ним следом, кто-то впереди, еще кто-то рядом, — непрерывным потоком… Одним словом — толпа, извергаемая неиссякаемым источником, которой нет дела до того, существует или существовал Тудор Стоенеску-Стоян, жив он или умер, радуется или исполнен печали, которую не с кем разделить. Этой толпе его рождение ничего не прибавило, и смерть ничего не убавит. Безвестный нуль, затерявшийся среди огромного множества. Задави его сейчас пьяный шофер грузовика, его неопознанный труп отправят в морг, удостоив разве что трех жалких строчек в рубрике происшествий, да венка с лентой вощеного полотна, что купят на цветочном рынке и положат на катафалк от коллег-адвокатов. И даже может статься, что недавний забывчивый тип, прежде чем начать чтение надгробной речи, составленной лет десять назад и сберегаемой в ящике письменного стола для подобных оказий, обернется к соседу — спросить: «Как, бишь, его зовут, братец? Теодореску, Стоенеску, Стойкэнеску?..» И отбарабанит в микрофон три сотни слов, подходящих любому покойнику, как в магазине готового платья дешевый пиджак клиенту со стандартной фигурой. После чего все вернутся к своим делам, и уже через три месяца никто и не вспомнит, что жил на свете некто Стоенеску-Стоян, человек, как все, тоже знавший радости и печали, дышавший одним воздухом со всеми.