Рабочий день всё равно пропал на возню с осьминогом. Артур решил не торчать оставшееся время в холодном доме, а выйти на улицу, познать этот остров, этот город именно в зимний дождь.
Сначала он пришёл в тепло и блистание зеркал бара «Neos cosmos», где высокий, улыбчивый хозяин, уже не ожидая заказа, сразу подал ему на столик чашку раскалённого «coffee ellinico», стаканчик воды, а потом подсел и сам, поставив перед Артуром и собой по стопке виски.
— To you, rusos! — сказал он, поднимая свой стопарик.
— My name is Dmitros.[28]
— Артурос, — ответил Артур, чокаясь с ним. После глотка виски кофе казался ещё более вкусным.
Они разговорились. Оказалось, что Дмитрос провёл юность моряком. Заходил на сухогрузах и в Россию — в Архангельск, Одессу, Ильичёвск.
— Is there catharsis and apocalypsis in Russia?[29] — спросил он, с сочувствием глядя на Артура.
Тот нехотя кивнул. Эти слова «катарсис и апокалипсис» обязательно повторялись греческими телекомментаторами, когда в программе новостей показывали короткие репортажи из бывшего Советского Союза.
— Борщ! Водка! Девушка, иди сюда! — неожиданно выпалил Дмитрос. Ему было приятно вспомнить свою молодость.
Они допили виски. Когда Артур хотел отдать стодрахмовую монету за кофе, Дмитрос наотрез отказался от платы. Вставая, он с высоты своего роста похлопал Артура по плечу.
Хотя это было искренним проявлением чувств, Артуру стало неприятно. Здесь, на острове, он являлся, быть может, первым и единственным человеком из России…
В мокром булыжнике мостовых уже отсвечивали уличные фонари. Набережная круто заворачивала налево, повторяя очертания далеко врезавшегося в скалистый остров глубоководного залива. Справа у причалов и причальных стенок стояли суда, портальные краны. Слева тянулись банки, отели, бары, рестораны, кафетерии, туристские агентства, пункты проката: «Rent a car», «Rent a cycle»[30] — призывали выгоревшие надписи. Сейчас почти все это было закрыто до летнего сезона.
Дверь рядом с ярко освещённой витриной, где висела вывеска «Souvenirs», оказалась открыта. От нечего делать Артур вошёл в магазинчик. Из‑за столика с кассовым аппаратом поднялась девушка. Черноволосая, вся в чёрном. Высокая и тонкая, как стрела.
— Ясос, русос! — сказала она, разглядывая его яркими, блестящими глазами.
— Ясос.
Ощущая двойную неловкость от того, что и здесь уже знали, кто он такой, и от того, что не собирался, да и не мог ничего купить, Артур обошёл все прилавки с посудой, керамикой, с куклами в греческих национальных костюмах; осмотрел висящие на стенах пёстрые циновки, шерстяные коврики, картинки местных живописцев. Это были обычные низкосортные поделки.
— Сэр, — девушка поманила его к прилавку, примыкающему к кассе.
Здесь под стеклом на чёрном бархате были разложены украшения из золота и серебра.
Она склонилась над прилавком, постучала длинным наманикюренным ногтем по стеклу, приглашая его что‑то рассмотреть.
…Витой серебряный браслет с тремя маленькими дельфинчиками лежал чуть в стороне.
— How much?[31] — спросил Артур, чувствуя своим плечом сквозь куртку и свитер тепло плеча девушки.
Она покосилась в его сторону каштановым глазом, таким близким, шепнула:
— Only three thousand draxms.[32]
Для изящной, с большим вкусом сделанной вещицы цена была невысока. Артур заставил себя распрямиться, сказал:
-No. Thank you.[33]
Дело даже было не в том, что он экономил деньги, что в данный момент в кармане находилась только, стодрахмовая монета, которую не взял Дмитрос. Некому было подарить этот браслет. Некому.
— Good‑bye,[34] — сказал Артур.
— Bye… — как эхо отозвалась девушка, огорчённо глядя на него. Она явно не хотела, чтоб он уходил.
После магазинчика набережная показалась совсем тёмной. Шагал сквозь дождь, один в этот час на всём её протяжении. Впервые в жизни Крамер почувствовал себя старым. Он думал о том, что с тех пор как два года назад внезапно умерла Анна, он не был близок ни с одной женщиной. Хотя таких возможностей судьба представляла сколько угодно. Женщины почему‑то» «клали на него глаз».
С того времени как погиб батюшка, как умерла Анна, что‑то в нём сломалось.
Полнота жизни, возможность личного счастья — все это было теперь отрезанным для него, обрекая на одиночество до смерти.