— Кукинарес! Сосна! Эвхаристо! — обрадовалась Лючия. Она расцеловалась с прибывшими, представила им своего гостя: — Кириос Артурос.
Те, как ни в чём не бывало, торопливо закивали, никак не выказывая своего удивления тому, что видят здесь постороннего мужчину, да ещё в домашнем тренировочном костюме. Только мальчик неприязненно глянул глубоко утопленными глазками.
Когда сосенка была, наконец, установлена, седая женщина, которую, оказывается, звали Пенелопой, а сокращённо — Поппи. увлекла всех на кухню, где на полу стояли плетёные корзины с яйцами, овощами, а на столе — блюдо с уже нарезанными отбивными.
Лишь во время завтрака Артур понял, насколько он проголодался. Делала салат Поппи, хлопотала у плиты Поппи, подкладывала всем лакомые кусочки Поппи. Почему‑то она уделила Артуру особенное внимание — порой своими руками брала с блюда маслину или кусочек нежной малосольной брынзы, вкладывала ему прямо в рот.
Видимо, здесь, в Греции, это считалось большой честью, признаком особого уважения к гостю.
Муж Поппи, Филипп, оказался бельгийцем. Грузно перегнувшись через стол, он поставил перед Артуром банку чёрного пива «Гиннес», сказал:
— I know you. You are a Russian writer and a fisherman, aren't you?[66]
— Yes, — улыбнулся Артур. Он заметил, что Лючии приятно это оказываемое ему внимание.
Хотя разговор вёлся на греческом, Артур понял: Филипп и Поппи, живущие где‑то на другом конце острова, являются дедушкой и бабушкой этого мальчика, которого звали Микаэл и за которым они приехали.
Микаэл с аристократической тщательностью орудовал ножом и вилкой и при этом не сводил с него недоброжелательного взгляда. «Ревнует», — подумал Артур.
Поппи сварила и подала в чашках пенистый кофе «капучино». К кофе был нарезан домашний пирог, начинённый свежей клубникой.
Они начали говорить о каком‑то отеле, какой‑то ферме.
Артур поблагодарил всех и поднялся к себе.
Он достал из сумки папку с бумагами, решительно подошёл к шведскому секретеру. Нужно было начать работать, не терять ни дня. Он знал: если находишься в процессе работы, даже один пропущенный день срывает ритм, потом долго приходится настраиваться.
Хотел откинуть крышку секретера. Она не поддавалась. Секретер был заперт.
С папкой в руках вышел на свою открытую терраску, только подсел к столику, как в комнату вошла Лючия, позвала:
— Надо идти прощаться. Они уезжают.
— Действительно надо? — спросил Артур, возвращаясь с террасы. — Хотел попробовать заниматься.
— Потом! — она забрала из его рук папку, положила на тахту. — Не сердитесь. Они мне как отец и мама.
Стояла перед ним в строгом синем костюме, а лицо было по–детски просящее, такое доверчивое, что стало видно, какой она была в юности.
Они сошли в гостиную, потом ещё одной мраморной лестницей спустились к выходу.
Микаэл, одетый в куртку и вязаную шапочку с помпоном, помогал бабушке и дедушке устанавливать пустые корзины в багажник чёрного «форда».
Поппи тотчас подбежала к Артуру, поднялась на цыпочки, поцеловала в лоб, что‑то произнесла по–гречески, показывая на шоссе.
— Приглашают в гости, — перевела Лючия.
— Эвхаристо, — поклонился Артур. Вдруг страшно ему стало оставаться с Лючией наедине. «Даже мальчишки не будет», — подумал он и шагнул к Микаэлу, протянул ему руку.
Мальчик секунду смотрел на неё, хлопая белесыми ресницами, затем пошарил в кармане своей куртки, подал на раскрытой ладони два прозрачных стеклянных шарика с голубым отливом.
— Браво! — сказала Лючия.
Старик Филипп, прежде чем сесть за руль, дружески похлопал Артура по плечу, тихо сказал:
— Sir! Luchia is a good woman.[67]
Через раскрытые сетчатые ворота Артур вышел вслед за машиной на край шоссе, помахал на прощанье рукой.
Сразу за лентой асфальта в мягкой дымке зеленели предгорья. Дальше плавно поднимались холмы, горы.
— В какую сторону город? — спросил он, когда пошли назад к вилле.
— Направо, — сказала Лючия, закрывая за ним ворота. — Вам надо в дом Михайлопулоса? Что‑то забыли взять?
— Он иногда звонит из Пирея. Ещё могут звонить из Москвы. Будут беспокоиться. И Фанасис с женой. Заходит Мария — та старая женщина. Кстати, вы с ней знакомы?
— Нет. Кто у вас там, в Москве? Почему здесь один?
— Один, потому что один.
Высоко над крышей виллы он увидел белую тарелку телевизионной антенны.
— Ваш телевизор принимает Россию?