— Мсье все утро играл на пианино.
— И с Патриком тоже играл, — скромно заметил Дэвид.
Иветта сказала, что в этом возрасте дети очень утомляют.
— Действительно, — согласился Дэвид.
Иветта вышла из столовой, и он налил себе еще бокал романеи-конти. Вино достали из погреба, чтобы подать на ужин, но Дэвид решил выпить его сам, потому что оно прекрасно подходило к ягненку. В конце концов, от одной бутылки запасов не убудет. Он вообще жил по принципу «или лучшее, или перебьемся», лишь бы перебиваться не приходилось. Безусловно, он был человеком чувственным, а что касается недавнего происшествия, то с медицинской точки зрения ничего страшного не случилось. Подумаешь, поелозил между ягодицами, в школе с мальчиком еще не то сделают. Если он в чем-то и виноват, то лишь в слишком ревностном воспитании сына. Он слишком хорошо сознавал, что ему уже шестьдесят, успеть бы всему научить ребенка.
Он позвонил в колокольчик, стоявший рядом с тарелкой, и Иветта вернулась в столовую.
— Превосходная ягнятина, — сказал Дэвид.
— Не угодно ли мсье тарт-татен?
Увы, тарт-татен он уже не осилит. Лучше предложить пирог Патрику на ужин. А сейчас хорошо бы чашечку кофе. Пусть Иветта подаст его в гостиной.
У Дэвида затекли ноги. Он встал из-за стола и, сделав пару неверных шагов, раздраженно, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.
— Черт побери, — вслух сказал он.
Внезапно ему опостылели ревматические боли в суставах, поэтому он решил навестить фармацевтический рай в спальне Элинор. Он очень редко прибегал к помощи обезболивающих, предпочитая алкоголические возлияния и осознание собственного героизма.
В шкафчике над раковиной в ванной комнате Элинор обнаружилось впечатляющее изобилие флаконов, бутылочек и пузырьков: прозрачных, желтых, коричневых, оранжевых с зелеными крышечками, пластмассовых и стеклянных, из десятка разных стран, все с этикетками, требующими не превышать установленной дозы. Были здесь и пакетики с надписями «секонал» и «мандракс», скорее всего украденные в гостях. Среди барбитуратов, стимуляторов, антидепрессантов и гипнотиков оказалось на удивление мало обезболивающих. Нашелся только пузырек кодеина, несколько таблеток диконала и дистальгезика, а в глубине шкафчика прятался флакон засахаренных пилюль опиума, прописанных Дэвидом два года назад теще, чтобы ослабить неудержимый понос, которым сопровождался рак кишечника. Вспомнив об этом последнем проявлении Гиппократового милосердия и о своей недолгой медицинской карьере, Дэвид пожалел, что забросил искусство врачевания.
Очаровательно старомодная этикетка аптеки Харриса на Сент-Джеймс-стрит гласила: «Опиум (Б. Ф. 0,6 гран), герцогине де Валенсе, принимать по мере надобности». Во флаконе оставалась еще пара десятков пилюль. Судя по всему, теща умерла, так и не пристрастившись к опиуму. Значит, сама отмучилась, подумал Дэвид, пряча флакон в карман твидового пиджака. Хотя, наверное, оно и к лучшему. Не хватало только, чтобы теща перед смертью стала еще и наркоманкой.
Он налил кофе в антикварную чашечку тончайшего фарфора, украшенного золотисто-оранжевыми петухами под золотисто-оранжевым деревом. Потом достал из кармана флакон, вытряхнул на ладонь три белых пилюли и запил их глотком кофе. Предвкушая расслабленный отдых под влиянием опиума, Дэвид вознаградил себя бокалом коньяка года своего рождения (он велел Элинор купить ящик драгоценного напитка в подарок себе любимому, чтобы смириться с подступающей старостью). Для пущего удовольствия он раскурил сигару, уселся в глубокое кресло у окна и, раскрыв потрепанный томик Роберта Сертиза, «Диковины и дурачества Джоррокса»{26}, с привычным наслаждением прочел первую фразу: «Кому из страстных любителей охоты, живущих в городе, не приходилось откладывать самые важные дела — к примеру, свадьбу или, может быть, даже похороны благоверной, — чтобы с первым лучом солнца выехать следом за прославленной сворой фоксхаундов Суррейского охотничьего клуба…»
Спустя несколько часов Дэвид очнулся, чувствуя, как тысячи упругих нитей тянут его в бурные пучины сна. Он медленно поднял взгляд от горных хребтов и долин на брюках и уставился на кофейную чашку. Ее очертания окружало тонкое сияющее кольцо, а сама чашка парила над поверхностью круглого столика. Дэвид с взволнованным изумлением следил, как один из золотисто-оранжевых петухов медленно выклевывает глаз другому. Галлюцинация стала полной неожиданностью. Он встревожился: боль совершенно пропала, но исчез и контроль над собой.
26