Избегая резких выражений, Лумумба между тем рисовал перед читателем ужасающую картину духовного гнета, в котором оказалась выходящая на арену конголезская интеллигенция. «Когда негр обнаруживает, — писал он, — что по своему образованию, зрелости, нравственным качествам, образу жизни, поведению и профессиональной квалификации он равен европейцу, но с ним обращаются не как с этим европейцем, а как с низшим существом, то есть исходя из его этнической принадлежности к так называемой «низшей расе»; когда под влиянием слепой расовой вражды его выбрасывают из «высшего общества», если он на законных основаниях появится в баре, ресторане, гостинице, магазине, кинотеатре и т.д.; когда над ним насмехаются люди, которые нередко хуже воспитаны, менее образованны и более далеки от цивилизации, чем он; когда, несмотря на его способности и старательность, он не может выдвинуться и занять надлежащее место в обществе; когда с помощью ловких аргументов и расистских тезисов ставят предел росту его общественного положения и не позволяют ему руководить даже менее способным белым; когда решительно отказываются признать его основные права как гражданина великой семьи человечества — все это является не чем иным, как той самой болезнью, от которой безотчетно страдает сознание африканца, — это расовая дискриминация».
Что же может в таких условиях сделать конголезская интеллигенция со всей условностью этого названия?
Было два пути. Или вступить в борьбу со всей колониальной надстройкой, или, наоборот, сотрудничать с бельгийской администрацией и до конца жизни носить бельгийскую карточку о гражданстве. Второй путь легче — его диктовал и практический подход к жизни. Политической деятельностью, которая к тому же запрещена законом, можно заниматься долгие годы, не добившись ощутимых результатов. Тюрьма охладит пыл заблуждающегося и наставит его на путь истины. Лояльность к властям вознаграждается незамедлительно. Смотришь, африканца продвигают по службе, увеличивают ему заработную плату, направляют на обучение в Бельгию — за терпимость и послушание. Преуспевающие африканцы, поднакопив денег, занимались бизнесом. Их сокровенная мечта — стать вровень с материально обеспеченными бельгийцами и тем самым подтвердить пропагандистский тезис колонизаторов о том, что и среди африканцев могут появиться свои Ротшильды.
Никто из конголезцев в Стэнливиле так и не сделался владельцем фабрик и заводов, директором банка или компании. Но какое-то подобие того класса, название которому — буржуазия, — появилось. Бельгийцы не видели в богатеющих конголезцах сколько-нибудь серьезных конкурентов. Слабая, лишь нарождающаяся африканская буржуазия не в состоянии была выполнить отводимую ей историей роль: у нее не было сил и средств, чтобы противостоять нажиму иностранных монополий.
Катанга вносила поправки в этот вывод, пригодный для Стэнливиля и других провинций Конго. Катангские вожди вставали на путь обогащения. Правда, у них был противник гораздо сильнее. По богатству и влиянию, по международным связям с «Юнион миньер» никакая другая компания не могла тягаться. Но. верно также и то, что в Катанге появились африканские миллионеры. Чомбе, прозванный «денежным сейфом», Годфруа Мунонго и другие обладали состоянием, ставящим их в один ряд с богатыми европейцами. Особенность Катанги состояла и в том, что политическое движение в провинции возглавляли или европейцы, или африканцы из богатых, знатных семей.
На митингах Мунонго приказывал, а не убеждал, что считалось само собой разумеющимся для отпрыска могущественного вождя. Национальное движение докатывалось в Катангу в значительной степени ослабленным. Препятствовала и ничем не прикрытая полицейская слежка. В особом положении находилась катангская жандармерия: она не подчинялась непосредственно бельгийским властям из Леопольдвиля, а состояла при «Юнион миньер». Собственную охранку имели все предприятия. Личная стража была у каждого высокопоставленного администратора. Элизабетвиль всегда претендовал на роль первого города бельгийской колонии. Межплеменные перегородки, ревностно охраняемые вождями, разделяли отсталое крестьянство, сохраняли его консерватизм и порой сбрасывали со счетов в серьезной политической кампании.