Сказала и наконец пошла прочь. Неровной пружинистой и неспешной такой походкой. Как поломанный заводной болванчик. Престранная!
У меня оставалось немногим меньше часа, а я толком и поглазеть ни на что не успела. Но была рада, что полоумная наконец отвязалась. А горлица приятно утяжеляла карман! Да… Счастье моё только долго не продлилось.
То, как в конечном итоге всё разрешилось, придало мне небывалой бравады. На моё несчастье! Окрылённая успехом, я не могла более держать себя в узде.
Я всё ещё стояла на самокатной, когда совсем неподалёку приземлилась «павлинка». Шарнирные лапы так громко скрипнули, что у меня заныли уши. К «павлинке» тут же подскочила всякая мелюзга. Я вытянула шею, разглядывая прилавок, и увидала там… эх, печатные пряники. Я и не припомню, когда последний раз мне приходилось такой есть. Чем не праздничное угощение? Ведь был у меня день рождения! Маменька бы точно такой мне купила! Надо ли говорить, что на этот раз Всевышние от меня отвернулись?
Уже сидя в полицейском дилижансе, я запоздало вспомнила, что к «павлинкам» всегда-всегда приставлен смотрящий. Их чаще других обворовывают – торговец ведь не может покинуть своего места, особенно когда магазинчик на ходу. Какой же дурой я бываю! Прислонившись лбом к решётке, я тихо плакала. В такие минуты мне так хочется, чтобы Всевышние воротили всё назад. Влезть бы в собственную голову и втемяшить: «Не смей! Пряник не стоит пальцев!» Но это как умереть и родиться заново в богатой семье – невозможно. Всё, на что мне оставалось уповать, – попытаться сбежать. За воровство положено отрубать пальцы. По одному за каждую кражу, и не важно, стар ты или мал. В мои теперь двенадцать все пальцы у меня целы. И сидя в дилижансе, я что есть силы прижимала их к губам. Я так боялась, что вернусь в приют без одного. И тут уж начнётся кое-что пострашнее Володькиных обзывательств. Никто не станет смотреть на меня по-прежнему. Не после такого. Не после доказательства моей вины. Клеймо воровки останется со мной навеки. И куда я ни приду, где ни окажусь, все будут знать: я – сброд, я – недостойная, я – преступница. Будто мало того, что приютская!
Я вот что помню… На всю жизнь запомню: дилижанс хрипит и пыхтит, и дым просачивается сквозь решётку и ест глаза. Но я всё равно прижимаюсь к ней и таращусь на улицу в надежде, что додумаюсь, как удрать. Эта картина до сих пор пляшет перед глазами, стоит их закрыть. Я была так напугана…
Когда паровая карета выезжала с площади, перед нами вырос крепостной театр. Я с первого взгляда поняла, что это он! Разборный деревянный балаган, выкрашенный в голубой и белый. Имелись там даже колонны – то ли из картона, то ли из чего такого. На снегу они раскисли и покосились. А подле толпились актёры и актрисы. В богатых костюмах, взбитых париках… Я глядела на них во все глаза. А слёзы всё щипали и щипали щёки.
На улице была холодрыга, а в кузове духота. Там столько набилось народу, что меня сдавили со всех сторон. Разбойники разных мастей – мужчины и женщины, старики и малолетки. Большую часть совсем не заботило, что везут нас на лобное место. Они гоготали и переговаривались,
Подле меня сидела богато одетая молодая госпожа. Сперва я не замечала её. Слёзы душили меня, я баюкала одной рукой другую. В мыслях пыталась проститься с мизинцем. Я отчего-то решила, что рубить начинают с него. Но в какой-то миг госпожа вдруг взялась за мой платок. Я решила, что надобно сделать вид, будто не замечаю. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Но тогда господарочка ощутимо потрепала меня за плечо. Пришлось размазать по щекам слёзы и обернуться.
«Тебе сколько лет?» – у неё был мягкий и какой-то весь такой вкрадчивый голос. Как у лисицы.
«Оди… двенадцать», – сказала.
Лучше бы я промолчала, но нас годами учили относиться к богатым взрослым с почтением. Слова вылетели изо рта прежде, чем я смогла подавить в себе желание услужить. Я дура. Она ведь была не просто красивой знатной госпожой. Она была преступницей…
«Малышка, – она мурлыкала будто кошка. – И за что тебя?»
Я тут же всё ей выложила! Зачем? Почём мне знать? Так уж нас научили – уважать старших! Всё рассказала… И о смотрящем «павлинки», и о печатном прянике. И о полицейском, что был неподалёку в миг, когда меня схватили. Я говорила и наверняка краснела.