– На этот вопрос, Гарри, у каждого собственный ответ, и я не смею навязывать тебе свои мысли. Но… – его пальцы чуть сжимаются, на секунду в его светло-карих, почти янтарных глазах вспыхивает обречённость. Профессор Люпин, улыбчивый, добрый профессор Люпин смотрит на меня без тени веселья во взгляде и нервным жестом одёргивает почти протёршийся на локтях пиджак. – Но, если боги существуют, они злятся на нас за нашу забывчивость. И однажды они отомстят.
Мне отчего-то западает в душу глухая уверенность этих слов – будто я сам, как Люпин, начинаю верить в то, что однажды земля под нами разомкнётся, чтобы поглотить нас, отринувших и предавших, и утянуть в свои бездонные недра. За обедом я не разговариваю, только бездумно ковыряюсь вилкой в пасте, и буро-красная громада университета надвигается на меня, и давит, и режет. Рон толкает меня в бок, заглядывает в глаза, едва прожевав очередную порцию, бурчит с набитым ртом:
– Фто флуфилофь?
– Всё нормально, – я отмахиваюсь, прикрывая глаза, и втыкаю в уши наушники раньше, чем друг успевает проглотить пасту и задать мне очередной вопрос. The Neighbourhood рвут мои барабанные перепонки и свои связки. Садящаяся рядом Гермиона открывает было рот – но закрывает, заметив наушники, только гладит меня по плечу. И я ей благодарен за это молчаливое понимание.
Я почти не слушаю профессора Стеббль, что-то рассказывающую о ботанике, долго ещё стою в коридоре, лишь после бреду в следующую аудиторию, прижав к груди сумку, мысли мои далеко; так далеко, что я не замечаю идущего мне навстречу человека и сталкиваюсь с преподавателем. Профессор Дамблдор – блестящая серебряная борода, по-отечески ласковый взгляд, усмешка, прячущаяся в пышных усах, и полномочия ректора(2), которыми он никогда не пользуется – весело подмигивает мне:
– О, Гарри! Всё витаем в облаках и мечтаем? Любовь – прекрасное чувство, которое, однако, не должно отражаться на учёбе! – он шутливо-укоряюще грозит пальцем, и я, выдавливая из себя неловкую ответную улыбку, юркаю в дверной проём.
– Гарри! – забравшийся на последний ряд Рон машет мне рукой, и я сажусь рядом с ним, игнорируя укоризненный взгляд умницы-Гермионы, естественно, усевшейся прямо перед профессорским столом. Не то чтобы Дамблдор был суровым или требовательным, напротив, более демократичного ректора и дружелюбного преподавателя найти сложно; просто здесь, за спинами однокурсников, можно немного подремать. Психология убаюкивает – ровно до первого «скажи-ка мне, мальчик мой», обращённого к тебе, или к твоему соседу, или к парню, сидящему в третьем ряду.
– Где ты был? – Рон, с которым мы разошлись на время предыдущей лекции, хлопает меня по спине, пока закрывший дверь Дамблдор рассыпается в приветствиях. – Такое пропустил! В общем, Дин и Симус подрались из-за Парвати, Дин вроде как ляпнул, что Парвати профессор Люпин нравится, а Симус, сам понимаешь… – я рассеянно киваю, не глядя на него; о пылкой влюблённости Симуса в знойную красотку Патил ходят легенды. – Да какая девушка в здравом уме вообще выберет Люпина…
– У него есть жена, – ровно напоминаю я, немного задетый подобными словами, и Рон, уловив моё недовольство, поспешно договаривает:
– Короче, их быстренько разняли, но подправить друг другу мордашки они успели. Вон, посмотри!
Помятый Финниган мрачнее тучи, рубашка сзади порвана, волосы взъерошены. Будто почувствовав, что я смотрю на него, он поворачивается ко мне и обжигает раздражением напополам со злостью. Нижняя губа у него разбита, под глазом наливается синяк. Дин немногим краше: держит у рта носовой платок и хмурится. Я отвожу взгляд.
– Обоим назначили отработку, – уже на ухо продолжает Рон, заслоняя плечом вид на скрипящего мелом Дамблдора, – а Симуса, как зачинщика, ещё и к декану отправили. Из-за какой-то глупой стычки! Бедный Финниган, только представь, каково ему будет общаться с этой змеюкой…
Я понимающе усмехаюсь и качаю головой – да, уж лучше вылизать до блеска весь этаж, чем оказаться один на один с Северусом Снейпом; сожрёт – и не подавится. Ещё и ядовитым языком ужалит напоследок.
Рон ещё что-то бурчит про «проклятого Снейпа», пылая праведным гневом и ненавистью, но я уже не слушаю: старательно конспектирую слова Дамблдора, изредка кивая в ответ на риторические вопросы, адресованные почему-то мне (нравлюсь я ему, что ли?), и пытаюсь вникнуть в психологию личности, но мысли раз за разом соскакивают на сегодняшнюю лекцию Люпина, и что-то во мне – что-то, что, возможно, появилось много раньше, чем я, Рон или даже профессор Дамблдор – вопит на все лады, обещая: быть беде.
Не знаю, откуда оно взялось, это чувство, но поделиться им я не могу – когда Рон обеспокоенно спрашивает, всё ли у меня в порядке, я выдавливаю бледную улыбку и отвечаю:
– Конечно. Всё хорошо.
– Тебе просто нужно отдохнуть, – Гермиона улыбается, обнимая нас обоих, долго медлит перед тем, как суетливо чмокнуть Рона в щёку. – Всё, я побежала. До завтра. И не забудьте подготовиться к анатомии!
– Гермиона… – в один голос полустонем-полусмеёмся мы, и она, стройная, гибкая, с непослушными кудрями, сбегает по ступенькам, торопясь на автобус. Нам не остаётся ничего другого, кроме как спуститься в подземку и дождаться гремящей гусеницы поезда. Через десять минут Рон – всё ещё нежно-розовый после этого целомудренного поцелуя, будто я не в курсе, что они встречаются – выходит, пожав мне руку, и я остаюсь один. Прислоняюсь щекой к гладкому поручню, устало прикрываю глаза, прячу зевок в кулак: я плохо сплю в последнее время, поэтому ощущение сонливости преследует меня постоянно, а мерное покачивание вагона усиливает его стократно. До дома я бреду, еле переставляя ноги, долго копаюсь в сумке, выискивая затерявшиеся среди тетрадей ключи, и ещё около пяти секунд пялюсь на прилепленный на зеркало стикер – послание, в котором хозяйка квартиры настоятельно рекомендует мне не забывать выключать свет. Если я, разумеется, не хочу платить больше. «И выбросьте просроченную еду из холодильника!» – советует постскриптум. Что там могло пропасть? Я растерянно морщусь, не разуваясь, иду на кухню, открываю тяжёлую белую дверь холодильника.
Не пахнет ничем. И пахнуть нечему – в морозилке лежит купленное только вчера мясо, а на пустой полке сиротливо тулится недоеденный салат. Старческий маразм у неё, что ли…
Переодеваюсь в домашнее, доедаю салат, сгружаю тарелки в раковину, в очередной раз обещаю себе вымыть посуду позже, а не утром перед завтраком, как обычно, и с наслаждением падаю на поскрипывающую тахту прямо здесь, не добираясь до кровати. Вздремнуть немного – а потом буду учить латынь. Сон приходит моментально.
Я не просыпаюсь – я выныриваю, судорожно глотая воздух, опускаю ладонь на шею, легко сдавливая, чтобы привести себя в чувство, сажусь рывком, упираясь локтями в колени. Мне нечем дышать, под футболкой гуляют мурашки, температура в комнате – по крайней мере, так мне кажется – падает на несколько градусов. Еле переставляя ноги, бреду в ванную, долго умываюсь – до тех пор, пока невнятные смутные образы сна не уходят из головы и не стираются окончательно. Смотрю на себя, растрёпанного, с красными глазами, в зеркало, болезненно кривлю губы. От линз начинает печь под веками, но снимать их рано – не хочу превратиться в слепца, натыкающегося на стены. Нужно сделать себе чаю…
Пока чайник набирается сил для свиста, можно дать себе время для возвращения в колею. Дышу размеренно и глубоко, и руки не дрожат, пока я завариваю чай и вытаскиваю из сумки учебник по медтерминологии. Чуть шевеля губами, повторяю про себя латинские слова, пью мелкими глотками. Обжигающий чай согревает изнутри, прогоняя дрожь, и в этот момент даже липкое послевкусие странного сна отступает.
А потом я чувствую запах. Нет, не так – вонь, расползающуюся по кухне. Вскакиваю, едва не обернув на себя кружку, повожу плечами, вонь забивается в нос и стесняет дыхание. Один чёрт знает, почему мне вспоминается ярко-жёлтый стикер на глади зеркала, и я открываю холодильник, после, чуть помедлив, – морозилку.