– Гарри, скажи, что это не так!
Я теряюсь. Открываю рот. Сотни слов – «нет, разумеется, мы не…», «он бы никогда…», «между нами ничего…» – застревают в горле, и ни одно не желает оказаться произнесённым. Хватаю воздух, как рыба, что-то мычу… Его взгляд – синий-синий, такого цвета обложка той книги, которую я никак не могу возвратить Снейпу; книги, в которую он спрятал больше себя, чем в собственную внешность; книги, у которой я упрямо краду каждую крупицу его личности; томика Камоэнса.
– Ясно, – желчно выплёвывает Рон, сразу словно становясь старше на несколько лет. – Поверить не могу, что ты мог… с ним.
В последнем слове столько яда, что им подавился бы и сам Снейп, что уж говорить обо мне? Сводит нервно пальцы, я подаюсь вперёд назло протестующему телу, выдавливаю из себя:
– Рон, я не…
– Ты не?! – он почти шипит; вскакивает на ноги, в один широкий шаг приближается ко мне вплотную, хватает за шиворот рубашки, тянет на себя – больно, сильно. У его зрачков – серые крапинки ярости. Я вижу своё отражение: растерянное, беззащитное выражение лица, беспомощная поза несопротивления. И злюсь на себя за то, что позволил себе это, и вырываюсь из его хватки, и выпрямляюсь. И расправляю плечи. И набираю побольше воздуха для того, чтобы сказать ему, что он, Рон Уизли, совсем слетел с катушек.
Но он говорит раньше, чем я успеваю начать. Он говорит, этот широкоплечий молодой мужчина с пробивающейся на подбородке щетиной, меньше всего на свете сейчас похожий на моего друга:
– Скажи мне, как давно ты не ночевал дома.
– О чём ты? – я растерянно моргаю, изумлённый переменой темы; он сжимает кулаки, этот молодой мужчина, и почти спокойно – хотя я вижу, как беснуется раздражение в его взгляде – произносит:
– Скажи мне, где ты сейчас живёшь.
– Что за глупый вопрос? – голос почти не изменяет мне: я запрещаю себе давать слабину и пропускать в тон фальшь. Вскидываю подбородок. Скрещиваю руки на груди, лишь спустя мгновение понимая, что это снейповский жест. Рон его замечает. Рон ухмыляется – безрадостно, зло и отчаянно. Рон выплёвывает:
– Хозяйка сказала, что ты не появлялся у неё больше недели, хотя и внёс арендную плату на полгода вперёд. Так где ты сейчас живёшь, Гарри?
Он произносит моё имя так, словно я – жирный таракан, угодивший под каблук его ботинка.
Он никогда так со мной не разговаривал.
– Конечно, это удобно – и оценки по анатомии подтянутся, и отношение к тебе у преподавателей будет совершенно иным, правда? – друг улыбается: жутко и зло. Я едва не отшатываюсь, сражённый цинизмом его слов. Неужели он и правда… он может допустить, что я способен на такое?
Он добивает. О, с каким удовольствием он выдыхает:
– Или тебе просто нравится подставлять задницу?
Привычная резь в шее – ничто по сравнению с многотонной глыбой, опустившейся на мою грудную клетку. Я закрываю глаза. Я делаю вдох. Где-то там, далеко-далеко, на периферии сознания, что-то трещит и рвётся.
Когда я открываю глаза, горечь во мне уже переплавляется в желание ужалить ответно. Я говорю, чеканя каждое слово со старательностью, достойной оратора:
– Что, если мне и правда нравится, дружище?
Его лицо белеет. Под бледностью не различить веснушек. Рон останавливается, изумлённый, словно не ждал, что я отвечу, открывает рот… Я мстительно перебиваю его сдавленное «Что…» и зло плюю:
– Что, если я сознание теряю от кайфа, когда Снейп меня трахает? Что, если мне хочется большего, если я готов умолять его о продолжении? Что, если…
– Заткнись, заткнись, заткнись! – его лицо стремительно багровеет, он сжимает кулаки, делает ещё шаг ко мне, но теперь я отступаю раньше, чем ему удаётся взять меня за грудки. И улыбаюсь. И почти нежно тяну:
– Знаешь, я бы отдал очень многое за его прикосновение…
– Закрой рот! – почти львиное рычание; Рон ближе, ближе, ближе, хватает меня за плечи и сам же отталкивает, смотрит серым от ярости и презрения взглядом, хрипло кричит мне в лицо:
– Поверить не могу, что считал тебя другом, подстилка!
Я отшатываюсь.
Повисает тишина. Тишина звенит в моих висках и поёт в моём горле. Тишина режет мои связки.
Что-то обжигает мою шею щекочущим прикосновением мохнатых лап и шепчет мне, двигая нечеловеческими челюстями:
– Скажи ему, скажи…
Я знаю, как именно Рон отреагирует, ещё до того, как выдыхаю, безотчётно зеркаля его фразу:
– Поверить не могу, что считал тебя другом. Ублюдок.
Но от удара не уклоняюсь. Он не промазывает; кулак впечатывается в челюсть, разбивая мне губы, но я почти не ощущаю боли: только во рту становится влажно и солоно, а язык щиплет пряной горечью. Рон выпрямляется, отворачивается от меня, подхватывает рюкзак. И, бросая взгляд через плечо, с наслаждением выплёвывает:
– Думаю, эта новость понравится деканату.
Ещё секунду я сверлю взглядом его лохматый затылок. Считаю про себя. Пытаюсь удержаться. Думаю о Гермионе, наверняка ждущей где-то поблизости, о старой дружбе, которую нельзя, невозможно разрушить вот так, походя…
– Как думаешь, – говорит мне Рон, – его сразу уволят? Или сперва превратят эту историю в скандал?
Сжатый кулак болит и ноет, сбитые костяшки легонько тянет. Спустя тысячу тысяч секунд я понимаю, что врезал ему, что на его скуле наливается синяк, что сам он – высокий, выше и крепче меня – лежит на полу, а я нависаю над ним, сжимая в пальцах ворот его рубашки.
Рон смотрит на меня изумлённо, как будто впервые видит, и даже не пытается дёргаться. Я склоняюсь к его лицу, ниже, жгу взглядом широко распахнутые глаза. Выдыхаю окровавленным ртом, едва шевеля разбитыми губами:
– Как думаешь, о ком я подумаю в первую очередь, если это станет кому-то известно? Как думаешь… – тварь внутри меня довольно взвизгивает, шею обжигает болью – она ползёт дальше и глубже. Голова идёт кругом. Рано, Гарри, нельзя, не сейчас! Улыбаюсь. У-лы-ба-юсь. И хрипло шепчу:
– Если ты расскажешь об этом хоть одной живой душе…
Моя ладонь ложится на его горло. Мои пальцы – не пальцы, когти, паучьи лапы – вонзаются в ничем не защищённую кожу. Рон хрипит, Рон смотрит на меня с ужасом, Рон отчаянно мотает головой… Рон дёргается, силясь сбросить меня с себя, его лицо бледнеет, глаза закатываются…
Я брезгливо вытираю руку о джинсы. Встаю на ноги. Усмехаюсь. Говорю ему, повинуясь сладкому, правильному голосу, звучащему в голове:
– Советую помалкивать.
И плюю сгустком чёрной крови на его футболку – белую-белую, как первый снег.
***
Люди в метро странно на меня смотрят. Я никак не могу понять, в чём дело. Разве они никогда не видели студентов, спешащих домой после лекций? Или я просто снова выгляжу как покойник из-за недосыпа? Хочу взглянуть на своё отражение в дверях метро, но отвлекаюсь, отвожу взгляд…
Я что-то не должен был забывать – что-то важное. Но что именно?
Странно: болит челюсть и тянет руку. Вспоминаются детские игры, первые драки – я иногда возвращался домой с фингалами, и тётя Петунья, тощая, с длинной шеей, состоящая из брезгливости напополам с паточно-сладкими интонациями, морщилась. Твердила мне, что отправит в школу Святого Брутуса, лишала ужина…
И обрабатывала каждую царапинку.
Я невольно даже улыбаюсь, вспоминая о её неумелой, неловкой, очень неоднозначной заботе, и стоящий рядом со мной мальчишка отшатывается; смотрю на него удивлённо, но он – бешеный взгляд, сжатые в кулаки пальцы – отскакивает в сторону, отворачивается… Пожимаю плечами. Отворачиваюсь. У меня смутное ощущение неправильности происходящего, я кажусь самому себе каким-то… не таким. А потому из метро, когда поезд притормаживает у нужной станции, выпрыгиваю в рядах первых. Мне, должно быть, просто чудится облегчённый вздох и чей-то едва слышный шёпот позади, там, в вагоне; я уже не оборачиваюсь – взбегаю по лестнице, выхожу из подземки… На улице ночь, лиц прохожих не различить, да я и не стремлюсь – я тороплюсь домой. И без того почему-то сегодня слишком задержался. Снейп, наверное, будет недоволен; он всегда поджимает губы, если я опаздываю, и язвительно осведомляется: «Поттер, ты что, умудрился попасть в пробку в метро?»