Впустить куда? Что за представление? Она и впрямь выглядит безумной: покачивается из стороны в сторону, помешивает этот проклятый чай, и каждый взвизг, с которым ложка ударяется о фарфоровое дно чашки, отзывается в моих висках болью. Я смотрю, смотрю, смотрю в огромные глаза за толстым стеклом, смотрю, смотрю…
Я падаю, падаю, падаю…
Её голос повсюду; он окружает меня, давит на барабанные перепонки, упрашивает закрыть глаза. Я позволяю себе смежить веки лишь на секунду…
Но темнота, наступающая после этого, оказывается бесконечной. Ничего нет, только беспроглядная Чернь, куда ни глянь; ничего нет – только упрямый звон ложки и тихий голос, повторяющий:
– Впусти, впусти, впусти…
«Впусти» отражается о несуществующие чёрные стены и стократно множится, возвращаясь эхом; я прячу лицо в ладонях, мотаю головой, я вот-вот оглохну от визгливого скрежета; мне некуда бежать, вокруг меня – пустота, впереди и позади нескончаемая Ночь, и голос, голос, глухой хриплый голос приказывает мне:
– Впусти меня.
– Впускаю, впускаю, только прекратите!.. – мой крик оказывается почти беззвучным, я сворачиваюсь в позе эмбриона, ожидая, что вот-вот на меня обрушится новая волна звуков…
Но ласковая тишина шершавыми ладонями проходится по моим вискам, смывая боль, и Голос говорит мне:
– Умница. Ты сильный, храбрый мальчик. А теперь покажи мне.
Что-то во мне – что-то горячее, липкое, твёрдое – протестует; что-то в моей шее исходит глухим писком, царапается, скребётся, извивается огромной сороконожкой, не желая уступать; я запрещаю, запрещаю, запрещаю себе поддаваться! Я покажу, покажу, покажу… я разгребаю завалы своей памяти, как ящик со старыми игрушками, откидывая в сторону лишённые смысла фрагменты, и нужный обжигает мои ладони до мяса. Воняет палёным; я кричу, трясу руками, но к пальцам намертво приросли осколки, въедающиеся под кожу, и Голос тянет:
– Тише, тише… сейчас всё закончится.
Перед глазами – калейдоскоп картинок. Рыжие волосы. Злая усмешка. Вызывающий взгляд. Жестокие слова, от которых я пошатываюсь. Ещё один осколок перерезает линию жизни. «Думаю, эта новость понравится деканату». Ярость, ненависть и отчаяние, сливающиеся в коктейль. «Как думаешь, его сразу уволят?» Горький налёт на языке. Стекло, стекло, стекло, всюду стекло, куда ни повернись, я ползу на звук Голоса, слепо натыкаясь незащищёнными ладонями на осколки, я оставляю кровавые следы, я бегу на четвереньках – бегу прочь, прочь! Я не хочу, не хочу, я не!..
– …билла! – окрик режет уши. – Хватит!
– Всё хорошо, Северус, – Голос спокоен, но звенит от напряжения, и я иду на Его зов, упорно петляя между прожилками рушащейся стеклянной изгороди. – Он справится.
Кто справится? С чем? На зубах хрустит хрустальная крошка. Чьи-то сильные руки обнимают меня, я утыкаюсь носом в чью-то твёрдую грудь, протестующе мычу, рву горло всхлипами: отпусти, отпусти, я испачкаю тебя, изрежу!..
– Ш-ш-ш, – шепчет мне, потерявшему ориентацию в пространстве и оглушённому, Снейп. – Я здесь.
Я распахиваю глаза, и приглушённый свет гостиной бьёт по ним не хуже ослепительного солнца пустыни.
Снейп держит меня в объятьях; его пальцы, побелевшие от напряжения, больно сжимают моё бедро, вторая ладонь покоится на моём затылке. Он выглядит встревоженным – между нами несколько сантиметров расстояния, можно различить каждую морщинку. В другой раз я воспользовался бы этой редкой возможностью как следует, выучил бы в сотый раз все черты его лица, но сейчас…
– Снейп! – я давлюсь «профессором» и «сэром», а его имя не идёт с губ. – Я… я ударил его! Я… он…
– Тихо, – его губы сжаты. Я хорошо знаю эту гримасу: он в бешенстве. Но почему-то продолжает прижимать меня к себе так бережно, словно я – драгоценный древний томик Шекспира. Хорошо. Хорошо, что он держит; я не уверен, что не рухнул бы с дивана, окажись я без поддержки. Меня трясёт и колотит. Что произошло? Как я мог позволить себе это? Как я…
Вспышка: сладкий голос, угнездившийся в затылке, безотчётное стремление довериться, послушать, сделать, как сказано… Мне кажется, меня сейчас вывернет наизнанку; тошнота подступает к горлу. Я жмусь к Снейпу доверчиво, как глупый уличный кот, которого легко обмануть минутной лаской, он перебирает мои волосы, растирает мои виски, снимая боль и отвращение…
Трелони, о присутствии которой я почти забыл, вежливо откашливается, и я отстраняюсь, едва не сваливаясь с дивана. Снейп ловит меня буквально за шкирку, дёргает на себя, усаживает рядом, по-прежнему бедром к бедру. Мне страшно поднять глаза и на него, и на Трелони, но из двух зол я выбираю меньшее.
И встречаю задумчивый стрекозий взгляд.
– В этот раз они сильнее, – говорит Трелони, глядя на меня, но обращаясь к напрягшемуся Снейпу. Её губы искусаны, пальцы, по-прежнему сжимающие блюдце, дрожат: значит, по ней ударило тоже. Я чувствую противоестественное, гадкое, но приносящее с собой облегчение чувство удовлетворения, какое бывает от разделённого страдания. Трелони гладит расписной бок чашки, а потом почти с омерзением отставляет её на столик. И твёрдо произносит:
– Медлить нельзя.
Я не понимаю, о чём она говорит, но, похоже, понимает Снейп; он весь подбирается, подаётся вперёд, неуступчиво и зло сжимает зубы. Выдавливает:
– Нет. Он не готов.
– Он? – на её губах – улыбка. Страшная потусторонняя улыбка, от которой хочется спрятаться. – Или ты?
Как многого я не знал о Трелони? И сколько ещё не знаю?
Она смотрит на меня одобряюще и мягко, но во взгляде этом – сталь. Это несопоставимо со Снейпом: он весь – оголённый клинок, отточенное лезвие. Трелони – завеса бархата. Под которую заглядывать я не хотел.
– Северус, – со вздохом говорит она. – Они стали умнее. И изощрённее. Ты знаешь, что это значит.
Они сражаются взглядами – две высоких тощих фигуры, замершие друг напротив друга. Я растерянно мотаю головой, неуверенно тяну:
– Профессор? Что…
– Позже, Поттер, – он обрывает меня так резко, что мне становится горько; я не справляюсь с собой – гримаса обиды искажает губы сама собой. Снейп замечает её. Почему-то меняется в лице. Сжимает моё плечо. И отрывисто произносит:
– Я всё объясню. Потом. Оставь нас.
И указывает на дверь в свою персональную святыню – в свой кабинет. Я вскидываюсь, готовый протестовать… но они оба – Снейп и Трелони – смотрят на меня одинаковыми взглядами, и двойная тяжесть молчаливого приказа слишком велика для меня. На негнущихся ногах я добираюсь до двери. Распахиваю её. Замираю на пороге, готовый вернуться, если меня окрикнут, но они не издают ни слова, позволяя мне уйти.
Дверь закрывается за мной почти бесшумно, надёжно пряча от любопытных глаз и ушей всё, что происходит в гостиной.
========== Descensus averno facilis est ==========
Значит, я подрался с Роном.
Нет. Нет. Не я. Паук во мне. Паук во мне разбил лицо моему лучшему другу. Паук во мне сказал моим голосом, что я… о, господи. Что я сплю со Снейпом. Меня разбирает истерический смех. Странно, что Снейп не высказал мне по этому поводу пару ласковых – готов поспорить, он был в ярости. Его студент, нелюбимый, раздражающий, назойливый студент, за жизнь которого он волей случая стал ответственен, говорит о подобном тому, кто может донести. Кому угодно. И тогда никакие оправдания ни его, ни меня не спасут.
Но я откуда-то знаю: Рон не расскажет. Я… нет, не я. Что-то во мне напугало его так сильно, что даже ярости и отвращению не превозмочь этот внутренний барьер. Должно быть, об этом догадался и Снейп.
Как далеко я – и то, что во мне – могу зайти? Сколько я могу позволить божеству, проверяющему меня на прочность?
Что ещё я способен натворить?
Я, право, не знаю, чего во мне больше: гадкого страха или злой, жестокой гордости за себя. Неприятный микс, отдающий на языке гнилью; я отдал бы многое, чтобы отмыть от него рот, но даже мои губы перепачканы не кровью – им.