– Ты же не знал, не мог знать, ты же не…
– Не знал, – глухо отвечает Снейп, и мне становится намного легче дышать. Я зарываюсь пальцами в его спутанные волосы и вздрагиваю, когда он добавляет:
– Я узнал в тот день, когда должен был сам принять бога.
Давлюсь выдохом. Его плечи под моими ладонями напрягаются, но я боюсь сжать их сильнее – не доверяю пальцам. Сил хватает только на то, чтобы прижаться щекой к его макушке, неудобно склонившись, и спросить:
– Моя мама?
Он не отвечает – это равносильно «да». Я закрываю глаза. Внутри ворочается гаденькое, малодушное желание прекратить этот разговор, сбежать в другую комнату, отмолчаться там, но только не копаться глубже. Не лезть сквозь двадцать лет грязными руками во всё произошедшее. Тошнота – мой привычный спутник – подступает к горлу. Я запрещаю себе затыкать Северуса, запрещаю не слушать, мне позволено только дотрагиваться короткими рваными прикосновениями до его волос, шеи, плеч и удивляться, почему он ещё не отстранился.
Вопреки всем моим ожиданиям, перед тем, как заговорить вновь, Северус Снейп делает немыслимое: он привлекает меня ближе к себе и смыкает кольцо рук на моей пояснице.
Я всего раз до этого видел его слабым – даже не слабым, так, поддавшимся эмоциям, но теперь человек, которого я неумело и неловко глажу по спине, кажется мне хрупким. Был ли он таким, когда встретил Тома Реддла? И как тогда этот юноша – не научившийся держать лицо мужчина, которого я знаю, но запутавшийся юноша – справился с осознанием того, что на его совести чужие смерти?
– Думаю, Том прекрасно знал, что мало кто сможет выжить после слияния, – говорит Снейп куда-то мне в живот. – Он искал себе подобных, искал достойных, отбирал их лично, а нам была уготована роль исполнителей его воли… – он хрипло безрадостно смеётся, и я сглатываю горький ком, застрявший в горле. – Едва ли он рассчитывал на то, что я сам переживу принятие бога. Я и сам сомневаюсь, что сумел бы. В тот день погиб мой старый товарищ, многое прошедший бок о бок со мной. В тот день мне показали, что обещанное всесилие достаётся избранным, а дело остальных – гнить под их ногами. В тот день Лили сказала мне, что я становлюсь чудовищем. Мнение друзей может больно ударить, не так ли? – слишком внимательный взгляд, чтобы я не понял: Снейп намекает на мою размолвку с Роном. Во рту становится кисло. Друзья, друзья…
– Разумеется, я сбежал, – челюсть Снейпа твердеет, он смотрит с вызовом, будто ждёт, что я назову его трусом. – Лили помогла мне. Но я ей – не успел.
Он невесело усмехается, касаясь ладонью обезображенной шрамами шеи. Меня не слушается тело.
– Том не стал искать меня, – говорит Снейп. – Возможно, он надеялся, что я сдохну в попытках избавиться от бога, раз уж не захотел принять его. Видишь ли, Поттер, большинство умирает и при том, и при другом раскладе.
Цинизм этих слов потрясает меня, я падаю на колени, не в силах больше контролировать себя, ловлю его ледяные руки, выдавливаю, ощущая, как дрожат губы:
– Всё, хватит, не надо больше…
Он медлит целую вечность перед тем, как переплести наши пальцы, и успокаивающе произносит:
– Это было давно. Слишком давно, чтобы сейчас иметь значение. С тобой ничего не случится. Обещаю.
И я срываюсь, я требую, чтобы он немедленно забрал свои слова назад, чтобы он не смел говорить так уверенно!.. Потому что если ничего не получится, если я всё-таки умру, это обещание мёртвым грузом повиснет на его совести. Моя горячечная испуганная отповедь его неожиданно веселит – Снейп усмехается одними уголками губ, а после притягивает меня к себе, и я впиваюсь ногтями в его плечи, отвечая на злой поцелуй, и кусаю его губы, и не могу объяснить ему, отчего у меня влажные щёки.
Уже позже, вечером, когда Снейп направляется в спальню, я, ещё сидящий в гостиной, тихо говорю ему:
– Думаю, моя мама была бы рада, если бы узнала, что ты помогаешь мне.
Его спина каменеет. Не поворачиваясь ко мне лицом, Северус прохладно произносит:
– Поттер, если ты сейчас же не пойдёшь в душ, спать будешь в гостиной.
Я улыбаюсь и шагаю в ванную; первая ночь, проведённая в одной постели с Северусом Снейпом, обещает быть для меня непростой.
Когда я, мокрый и замёрзший, неуверенно переступаю порог спальни, свет уже выключен, а сам Снейп лежит спиной ко мне под одеялом. Я даже думаю, что он спит, и стараюсь идти медленнее, чтобы не разбудить, но он тяжело вздыхает и ровно произносит:
– Ложись уже. Или совесть заиграла?
Я сам вытребовал у него эти совместные ночёвки – когда в прошлый раз проснулся от кошмара, задыхаясь и обливаясь холодным потом. Он тогда прижал одну ладонь к моему лбу, вторую опуская мне на лопатки, и обманчиво мягким тоном проговорил, что я – маленький вымогатель.
Но согласился.
Я осторожно опускаюсь на кровать, укрываюсь одеялом, прижимаюсь щекой к подушке, но сразу мне не уснуть – холодно. И, набравшись смелости, я придвигаюсь поближе к Снейпу. На нём только пижамные штаны, он обнажён по пояс. Бледная кожа, сколы лопаток… Опускаю холодную ладонь на его бок. Снейп вздрагивает, как от удара, гневно рычит:
– Поттер, мать твою!
И разворачивается ко мне лицом – недовольный, раздражённый. Берёт меня за руки, ногами дотрагивается до моих, ледяных, шипит совсем по-змеиному и приказывает:
– Иди сюда. Ближе, поздно скромничать!
Я всё же краснею под его насмешливым и ни капельки не сонным взглядом, почти притираюсь телом к его телу, и он греет меня своим теплом. Мне раньше казалось – ещё когда я ненавидел его, – что Северус Снейп холодный и скользкий, как лягушка. Он оказывается неожиданно горячим, словно у него жар, а кожа у него гладкая-гладкая, одно удовольствие скользнуть по ней ладонями, а если прижаться ближе, можно повторить пальцами очертания худого тела под пижамой…
– Поттер, ты заболел? – спрашивает он, когда я замираю и тяжело судорожно выдыхаю. Горячие, о господи, губы прижимаются к моему лбу, Снейп озадаченно хмурится, явно не понимая, чем вызвано моё состояние, и я – азарт напополам со страхом – толкаюсь бёдрами, вжимаясь в его пах так, чтобы он не смог не почувствовать твёрдости моего члена даже сквозь мягкую ткань штанов.
– Ах вот оно что, – тянет Снейп, рывком дёргая меня на себя, и я еле слышно охаю: его пальцы на моих запястьях превращаются в тиски. Но возмущаться мне не из-за чего – он уже целует меня порывисто и жадно, словно не целовался давным-давно, и его язык, его фантастический юркий язык, способный не только плеваться ядовитыми словами, скользит по моему, и я весь выгибаюсь, подвластный этой ласке… Северус Снейп – олицетворение чувственности – изгибается следом за мной, приникает бёдрами к бёдрам, рождая во мне совершенно неуместную мысль о том, что мы, боже, потрясающе подходим друг другу, трётся… и начинает коротко, рвано двигаться. Тонкая материя почти не скрадывает ощущений: я чувствую, как его член, зажатый между нашими телами, твердеет, слышу, как его дыхание сбивается с ритма… Северус запрокидывает голову – мне не удержаться, я глотаю стоны и вжимаюсь губами в его шею, мне хочется пометить, оставить след. Он еле слышно шипит сквозь зубы, когда я прихватываю кожу возле шрамов, но стоит мне остановиться в страхе, что я сделал мне больно, и Снейп, на секунду прерывая череду божественно ритмичных и садистски медленных движений бёдрами, выдыхает:
– Гар-ри…
Он катает на языке рычащее «р», и я вторю ему стоном, заглушённым его шеей. А потом всё же ставлю метку: аккуратную и яркую.
В животе всё горит, рука сама собой тянется вниз, обхватить член, скользнуть ласкающим движением по всей длине… Снейп перехватывает моё запястье, прижимает к губам, порывисто касается сухими поцелуями каждого пальца, и глухая нежность во мне смешивается с желанием. Я просительно стону – но он не торопится ускорить ритм движений, он вскидывает бёдра нарочито неторопливо, хотя я вижу, как судорожно Северус облизывает пересохшие губы и как горят его глаза… Я решаю за него – вжимаюсь сам, сжимаю его бёдра, стискиваю, выглаживая большими пальцами выступы косточек, и он с тихим гортанным стоном поддаётся провокации, и толкается почти яростно, я вторю ему, не попадая в его новый темп, наши движения становятся бессистемными… Он целует меня, целует, оттягивает нижнюю губу и почти ласково прихватывает верхнюю, опускает ладони на мою поясницу – и ниже, ниже, почти больно впивается короткими ногтями в ягодицы. Этого – и его сдавленного выдоха, и мокрой ткани, шершаво дразнящей плоть – хватает для того, чтобы я кончил; я жмурюсь так, что под веками вспыхивают цветные пятна, волна удушливой сладкой слабости прокатывается по телу, и всё заканчивается.