Снейп целует меня в затылок и начинает двигаться.
Господи, и в этом должно быть что-то приятное? У меня начинает болеть низ живота, кружится голова, а он всё двигается, двигается…
А потом как-то неуловимо меняет угол, и я едва не вскрикиваю: таким острым, пусть и секундным удовольствием прошивает всё тело. Теперь я сам выгибаю спину, подставляясь, оглядываюсь через плечо, совсем позабыв, что на мне повязка, и прошу хрипло:
– Сделай… так. Ещё.
И Северус делает. И опять. И снова. И дискомфорт отходит на задний план, оставаясь ощутимым, но совершенно незначительным, и я вскидываю бёдра, и шире расставляю ноги, едва удерживаясь на разъезжающихся коленях, и давлюсь полустонами… А он двигается, двигается, двигается, рвано и быстро, как будто задыхаясь, целуя меня везде, куда дотягивается, и кожа в этих местах пульсирует, наливаясь жаром, и я знаю – уже через несколько часов его метки, прекрасные метки, запестрят алым и фиолетовым и не будут сходить долго, очень, очень долго…
Я бы выдавил «Быстрее, пожалуйста», но слов нет – есть только восторженные вздохи и стоны, иногда прерывающиеся на скулёж, есть только дрожь тела, которая приходит, когда он вновь обхватывает мой член рукой, начиная двигать ею в такт проникновениям, и этого – двойного удовольствия – для меня так много, так неописуемо много! Я слышу, как Снейп, мой сдержанный, строгий Северус, забывается, всё чаще его рваные выдохи переходят в гортанные вибрирующие стоны, и что-то копится во мне – что-то очень, очень горячее, что-то щекочет мне подсознание, что-то…
Он целует меня бессистемно и жадно, но всё, что могу я сам, – лишь изворачиваться, изредка вслепую ловя его губы своими.
Я раньше считал, что мокрые поцелуи – это отвратительно.
По моему подбородку стекает ниточка слюны, и Северус ловит её языком перед тем, как отстраниться и сделать ещё несколько резких движений. Это удовольствие на грани боли: каждый новый толчок приближает меня к финалу, и я плавлюсь, и загораюсь, и тело подводит… только впивающиеся в бёдра пальцы не позволяют мне окончательно потерять ощущение реальности – всего слишком много: его поцелуев, его движений, его прикосновений, шершавости ткани подушки…
Я не знаю, кричу ли я его имя и кричу ли вообще, когда кончаю, потому что оргазм оглушает меня; целую вечность я лишён и слуха, и зрения, есть только влажное ощущение на животе, липкая лужица чужой спермы на спине и цепкая хватка на бёдрах. Только после, после, много после, когда ощущение наполненности исчезает, я чувствую, как Северус осторожно развязывает узел, выпутывая ленту из моих мокрых волос.
И прижимается ласковым поцелуем к моему затылку.
Он убирает из-под моего живота подушку, помогает мне, неспособному двигаться, лечь… И встаёт. Я не открываю глаз, но чудом на ощупь хватаю его руку, испуганный, что он уйдёт. Северус тихо фыркает, отцепляя мои пальцы.
– Нужно смазать тебя, – говорит он, и я радуюсь, что мои глаза закрыты; наверное, я бы умер со стыда, встреться я сейчас с ним взглядом.
Но, как ни странно, это почти не смущает – его действия осторожны, а пальцы аккуратны, и прохладный крем уменьшает жжение.
Я балансирую на грани сна и яви и не могу выбрать одно состояние. Снейп решает за меня – садится рядом, поглаживая меня по бедру, и негромко произносит:
– Можешь поспать. У нас есть несколько часов.
Сон намного лучше рефлексии и переживаний. Мне даже не снится кошмаров – в моём сне Северус безмятежно перебирает мои волосы, будто ничего не случилось и бояться нам нечего.
***
Он нервничает. Нервничает, хотя всеми силами старается этого не показывать. У него глаза больные и воспалённые – значит, пока я спал, Снейп сражался с собственными страхами. Ловлю его руку, прижимаю к губам, но он отстраняется почти сразу, только прикасается к моей щеке костяшками. И говорит:
– Я не хирург. За годы преподавания я…
– Неважно, – челюсть сводит то ли от глупого страха, то ли от шевеления паука. В светлой кухне, кроме нас, никого, но у меня такое чувство, словно за мной следят десятки внимательных глаз.
– Будет лучше, если во время процесса ты не будешь ничего осознавать, – хмуро произносит незнакомый, далёкий, чужой Северус Снейп. – Поэтому Трелони научила меня одному трюку.
Спешите видеть, смертельный номер: Северус Снейп гипнотизирует студента! Я едва сдерживаю неуместный смешок.
Странное чувство – всё происходящее кажется мне ненастоящим, картонным, насквозь фальшивым, и во всей этой не-реальности живым и искренним остаётся только Северус: его осторожное прикосновение к моему подбородку, кулон в его ладони, внимательный чёрный взгляд, полный тех обещаний, которые я так просил его не давать, но которые он, упрямый, даёт мне всё равно. И я эгоистично рад этому.
– Подожди, подожди, подожди! – шепчу я торопливо, преодолевая сопротивление разума, и Северус останавливается, удивлённо вскидывая бровь. Я прикрываю глаза. Даже сейчас тяжело собраться с духом, чтобы сказать это; Снейп сжимает мои пальцы, и этот жест придаёт мне сил.
– Я просто… – мне едва ли удаётся скрыть дрожь в голосе, – просто, если мы не сможем, я хочу, чтобы ты знал… всё, что было, не…
– Я знаю, – перебивает меня Северус, но я мотаю головой, хватаясь за его руки.
– Да нет же, нет! Я так… я так пытаюсь сказать, что люблю тебя.
Его лицо – невыразительное, равнодушное лицо – искажает гримаса, и я вздрагиваю, как от удара: в глазах Северуса Снейпа – страдание. Расширенные зрачки, затопившие радужку, моё отражение – растрёпанного, напряжённого, растерянного.
Ещё непослушной рукой Северус поднимает кулон, оставляя мои слова без ответа.
На этот раз нет падения и Голоса, взрывающего барабанные перепонки; я просто будто засыпаю снова, проваливаюсь в никуда, и последнее, что я успеваю увидеть перед тем, как тяжёлые веки опускаются, – как мой Северус надевает перчатки. У него удивительно красивые руки, даже облегающей пальцы резине не скрыть этого, и…
И я уплываю.
Мне снится – или это тоже происходит на самом деле? – темнота. Я бреду, не зная, куда идти, под моими босыми ногами тлеют угли, со всех сторон слышится гулкий нарастающий шёпот: голоса во мне рвутся на свободу, бьются в тесной черепной коробке, толкаются, силясь вылезти первыми. Они твердят: «Глупец, глупец, глупец!», они твердят: «Останься с нами, ос-станься». Они показывают мне картинки, прекрасные картинки: моя мама, молодая и полная жизни, улыбается мне и протягивает руки. Мой отец, ни капли не постаревший со времён своего двадцатилетия, приглаживает непослушные волосы и кричит: «Эй, Гарри, иди сюда!»
Между нами – тонкая грань стекла, оно хрупко и крошится под пальцами, когда я прижимаюсь ладонью к этой поверхности. От моего прикосновения ползут трещины, улыбка мамы становится ослепительной. Смеющаяся рыжеволосая Лили Поттер нетерпеливо подзывает меня к себе, и солнце, спрятавшееся за её спиной, превращает её волосы во всполохи огня. Меня подталкивают, направляют, мне давят на лопатки. Меня понукают перешагнуть истончившуюся завесу – но я почему-то медлю.
Должно быть что-то ещё. Что-то, что не позволит мне преодолеть эту преграду. Что-то… вспоминай, Гарри, вспоминай! Но память сдаётся под натиском писка и вопля, меня касаются чьи-то руки, предплечья режут прикосновениями чьи-то мохнатые лапы, и я не хочу, не хочу, не хочу к ним! Я отшатываюсь, я бегу, глотая вязкую слюну, моя мама, мама, мама с потерянным выражением лица протягивает мне руки, недоумевая, почему я сбегаю. Прости, прости, прости… я бегу, пока чёрное крошево под ногами не начинает дымиться, и бегу даже после, когда первые, ещё неуверенные языки пламени взвиваются по обе стороны от меня живыми стенами. Я бегу, пока не вылетаю, запыхавшийся и испуганный, в какое-то помещение. Если можно так назвать комнату без пола, стен и потолка.
Человек, сидящий ко мне спиной, мне наверняка знаком. Я уверен, что знаю его, но имя не приходит на ум. Он не поворачивается ко мне и ничем не выдаёт того, что услышал, как я пришёл, поэтому я ступаю осторожно и медленно. Пока не дохожу до него и не кладу ладонь на его плечо.