Минут через двадцать я опять был на мельнице и подходил к домику. Там было все тихо; не слышно было ни музыки, ни пения, ни пляски. Словно что-то особенное происходило там, по крайней мере не то, что происходило прежде. У крылечка стояли две телеги, именно те самые, которые встретились мне в лесу. Сердце мое забилось еще сильнее, и я поспешил к мальчугану, стоявшему возле одной из телег.
— Слушай! — обратился я к нему. — Это твои лошади?
— Мои.
— Кого ты привез?
— Орешкина.
— А еще кто был с ним?
— Не знай! Мотри, дети его. Сам-то он на чугунку поедет, а ребят-то отсюда домой отправит.
— Где же они?
— Да туды в дом пошли.
Я подошел к растворенному окну и увидал следующую картину: все гости сидели смирно, где кто попал. Дьякон храпел, положив голову на стол с закусками. В углу столпились девки и прятали свои лица фартуками и рукавами. Рядом с ними стояли кларнет и скрипка. Возле двери «брильянт», покорно закинувший назад руки. Степан Иваныч сидел, важно развалясь, на диване, а перед ним, среди комнаты, окруженный толпою детей различного возраста, стоял Орешкин. Он был страшно взволнован; свалившаяся с лысины прядь волос как-то особенно безобразно лежала на плече; глаза его были полны слез. Прижав к себе левой рукой двух-трех мальчуганов, а правую подняв кверху, он говорил дрожавшим голосом: