— Пожалуйте-с! — проговорил он, подавая мне налитый серебряный стаканчик.
— Нет, благодарю, я не хочу.
— Почему?
— Я только что пообедал, а после обеда водки не пью.
— Для пищеварения-с.
— Не могу.
— Может, с икоркой желаете? У меня и икорка есть.
— Нет, и с икоркой не хочу.
— Ну, как угодно-с. А то бы выкушали…
— Нет, не просите…
— Как угодно-с. Ну, а ты, отче! — обратился он к дьякону. — Ты как насчет этого самого дела?
Дьякон даже захохотал от удовольствия и, соскочив с тележки, в один прыжок очутился возле тарантаса.
— Я насчет этого — ничего! — проговорил он.
И, раскланявшись друг другу, они выпили и закусили.
— Ах, да, и забыл! — вдруг вскрикнул Степан Иваныч и принялся рыться в огромном саквояже. — Коли вы после обеда водку не уважаете, так у нас и другое винцо найдется, от которого вы уж никоим образом не откажетесь.
И, вытащив из саквояжа бутылку, он вышел из тарантаса и подошел к тележке.
— Коньяк финь-шампань, от Депре, самый высший сорт, никак, пять рублей содрал! — проговорил он и, улыбнувшись самой сладкой улыбкой, посмотрел на меня вопросительно.
Я тоже вышел из тележки.
— Могу просить-с? — проговорил Брюханов.
— Коньяку, пожалуй, выпью.
Степан Иваныч ополоснул стаканчик, вытер его салфеткой, налил коньяку и, подавая мне стаканчик, проговорил:
— А вот и лимончик с сахарком.
После меня выпил Степан Иваныч и, снова закупорив бутылку и даже похлопав по пробке ладонью, отправился с нею к тарантасу.
— А мне-то! — крикнул дьякон.
— Мы с тобой лучше водочки выпьем! — проговорил Степан Иваныч, продолжая похлопывать по пробке. — Мы ведь с тобой не господа…
— Ну, ладно! — согласился дьякон.
И они опять вежливо раскланялись и выпили.
— А теперь до свиданья! — проговорил наконец Степан Иваныч, протягивая мне руку. Но, заметив проезжавшего мимо верхом на кляче какого-то мужичонку, в грязной холщовой рубахе, босиком и в мохнатой овчинной шапке, вдруг опустил протянутую мне руку и крикнул:
— Эй ты, Сафонка! Любезный друг! Аль не узнал?
Сафонка быстро остановил лошадь, соскочил на землю и с каким-то испуганным видом подошел к Степану Иванычу, держа в поводу лошадь.
— Аль не узнал, что даже и шапки не ломаешь? — продолжал Степан Иваныч.
Мужичонка поспешно снял шапку.
— Как не узнать, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство! — проговорил он, запинаясь и переваливаясь с ноги на ногу. — Как не узнать! Да, признаться, поопасился маленько.
— Чего? Шапку-то снять? — гневно крикнул Степан Иваныч и даже зубами заскрипел. — А вот на пахоту-то небось не поопасился не выехать, хоша и взял все денежки вперед! На сходке-то, когда я о кабаке хлопотал, тоже не поопасился глотку-то драть, чтобы мне кабака не сдавали! Чего морду-то перекосил!
— Виноват, Степан Иваныч, ваше высокое степенство. В те поры больно хмелен был, не помню, хошь убей, не помню…
— Убей!.. Чего тебя бить-то! — с презрением проговорил Степан Иваныч. — Я не барин… Драться не учился!.. А припомнить — припомню… Ты это знай!..
— Твоя воля, ваше степенство…
— Известно, моя! — перебил его Брюханов. — Что хочу с тобой, то и сделаю. Хочу канат совью, а хочу распластаю да посолю, чтобы не протух!
И потом, немного помолчав, добавил:
— На пахоту почему не выехал? Кажись, Самойла Иванов за тобой раз десять гонял.
— Управка не взяла, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство. Лошадка одна подохла, парня лихоманка трепала, без памяти лежал… Свой загон и то насилу всковырял…
— Свой-то всковырял небось!..
— Как же быть-то? Свой-то не всковыряешь, так подохнешь…
— А деньги-то вперед умеешь брать!
— Я не деньгами брал, батюшка, ваше высокое степенство…
— А не все едино, чем бы не взял?
— Заработаем, батюшка Степан Иваныч!
— Знаем мы, как вы зарабатываете!
— Ей-ей, заработаем!
— Ладно. Только ты меня помянешь, по-о-о-о-мянешь.
Мужичонка бухнулся было в ноги, но Степан Иваныч даже и внимания на него не обратил. Простившись с нами, он уложил свой саквояж, сел в тарантас и, крикнув кучеру: «Пошел!» — покатил по дороге, обдав нас густым облаком пыли. Мы тоже тронулись, а за нами затрусил и мужичонка на своей кляче, болтая и руками и ногами.
— Разорил, совсем разорил! — ныл мужик, следуя за нами. — По миру как есть пустил… А все водка да баранина виновата.
— Как баранина? — спросил дьякон, закуривая папиросу.
— Свадьбу справлял я, дочь замуж выдавал, и пришла нужда взять у него водки да баранины на двадцать семь рублев. Целых три года работал на него, а на место того долгу теперь насчитывают на мне уж не двадцать семь, а индо тридцать шесть рублей…