Время шло. Двадцать лет вот это и было моей Канадой. О, довольно. Моя Канада — мой Гэндерхилл! С этими стенами из потемневшего красного кирпича, забранными решеткой воротами и запертыми дверями, двориками и коридорами, цветниками, где люди в мешковатой фланелевой одежде и скрипучих башмаках сидели на скамейках, подергиваясь и корчась, глядя беспокойными, безумными глазами с террас на крикетное поле далеко внизу и за ограду, на волнистые поля и поросшие лесом холмы Суссекса вдали… Последние годы в Гэндерхилле я работал на огороде; носил толстые черные ботинки и желтые вельветовые брюки с пузырями на коленях. Помню, как пахла летом свежескошенная трава, этот запах сейчас всплывает у меня в памяти с такой силой, что я перестаю писать, почти в полной уверенности, что он в комнате — запах свежескошенной травы здесь, в холодной полуночной комнате на верхнем этаже! Здесь, в этот унылый сезон дождей и туманов, наверху этого дома-морга, — свежескошенная трава! Снаружи на темных улицах палая листва забивает сточные канавы и водостоки, скапливается кучами между высокими черными копьевидными прутьями ограды; а Паучок ощущает запах свежескошенной травы! О, представьте себе меня, сидящего за этим шатким столом, во всех рубашках и фуфайках, с карандашом над испачканными листами тетради, запрокинутое вытянутое, лошадиное лицо с глубокими тенями во впадинах щек и глазницах, шишковатую, щетинистую колбу головы, приподнятую, чтобы принюхаться, с погасшей цигаркой, свисающей с нижней губы в этой полутьме, когда находят воспоминания о кузнечике в огороде сумасшедшего дома и влекут за собой запах свежескошенной травы! Глупый Паучок! Но лучше запах травы, чем газа.
Что поведать вам о тех годах? Мистер Томас первый стал явственным, когда мир начал вновь обретать четкость; он никогда не угрожал раздробить меня взглядом, как другие. Его кроткие карие глаза, окруженные сетью морщинок, всегда успокаивали меня, не знаю почему. Мистер Томас постоянно курил трубку, и мерное попыхивание, прерываемое каждые несколько минут, когда он вынимал ее изо рта, выпускаемый дым почему-то тоже успокаивали; может быть, причина крылась в запахе, аромате табака. После ужина я находился в палате, читал, играл в карты, складывал кусочки картинок-головоломок. То была спокойная жизнь.
Первое отделение, куда я попал в Гэндерхилле, именовалось жесткоскамеечным. Найти объяснение этому названию нетрудно: там не было ни единого мягкого стула (разумеется, не считая стоявших в комнате санитаров у входа на лестницу). В этих палатах люди спали помногу, и я не был исключением. После завтрака я растягивался на скамье, покрытой пятнами от тушения о нее окурков, подкладывал под голову башмак, задремывал и старался пребывать в этом состоянии как можно дольше. Кого это волновало? Никого! В жесткоскамеечных палатах люди были молчаливыми, страдавшими недержанием, галлюцинировавшими. Если свободной скамьи не оказывалось, я свертывался калачиком на полу под одеялом. Это не волновало никого. Мы все там были малоподвижными, замкнутыми, и в этом заключалось определенное удобство. Что мне не нравилось, так это туалеты без дверей, я к ним так и не привык. Было мучительным унижением сидеть в туалете открытым любому блуждающему взгляду: теперь думается, что многие из последующих неприятностей с кишками (они оттянулись к спине и обвились вокруг позвоночника от зада до черепа, будто змеи) начались с нарушения экскреторной функции, которым я страдал в жесткоскамеечном отделении.
В одной из палат я научился вертеть цигарки и козьи ножки, к табаку там относились серьезно. Странное дело, как бы глубоко ни был погружен человек в собственную меланхолию, в собственное безумие — казалось бы, конченый, все связи с окружающими разорваны — однако не было случая, чтобы он не дал прикурить, такого глубокого безумия, чтобы оно исключало человека из сообщества курильщиков, не существует. И вот еще странность: человек получает настоящую сигарету от санитара, охранника, врача. Сидит на скамье и курит. Другой стоит рядом, руки вяло свешены по бокам, лицо пустое, и молча ждет. В должное время получает окурок. И курит, пока тот не обжигает пальцы, потом бросает на пол. Третий тут же подбирает его и, не обращая внимания на то, что пальцы жжет, докуривает до конца.