Тогда я еще совершенно не задумывался о происхождении этой насыпи. Она была слишком грандиозна, чтобы я мог предположить, что ее сделали люди. И уж совсем не приходило мне в голову связывать ее с Древними, о которых я тогда уже слышал от взрослых. Насыпь сперва описывала как бы часть очень правильного круга, а потом, превратившись в прямую и длинную, как стрела, линию, уходила в сторону гор. Для меня это была просто часть окружавшего меня мира, не вызывавшая никакого удивления, как не вызывали его река, небо или те же горы.
Я и раньше часто взбирался на ее гребень, но почти никогда не спускался оттуда на противоположную сторону. Почему-то я считал землю по ту сторону насыпи чужой — не враждебной, а просто чужой, мне не принадлежащей. Но недавно я обнаружил там одно местечко, где дождевая вода, стекающая по противоположной стороне насыпи, образовала в песке довольно большую лощину. Если сесть на самом гребне склона этой лощины и сильно оттолкнуться, можно было прокатиться на хорошей скорости вниз, а под конец пролететь несколько футов в воздухе, прежде чем приземлиться в кучу мягкого, теплого песка.
Я бывал здесь и раньше, но мне ни разу еще не приходилось кого-нибудь встретить. Но на этот раз, когда я поднимался с песка после третьего своего полета, чей-то голос сзади окликнул меня:
— Привет!
Я обернулся. Сперва я не мог понять, откуда доносится это приветствие, но потом мой взгляд привлекли шевелящиеся ветки кустарника. Ветки раздвинулись, и из них выглянуло маленькое загорелое личико, обрамленное темными кудряшками. Выражение его было серьезно, даже настороженно, но глаза светились доверчивостью и любопытством. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом я осторожно кивнул и тоже сказал:
— Привет!
Девчушка поколебалась немного, отвела ветки в сторону и вышла из кустарника. Она была чуть ниже ростом, да и, наверно, моложе меня. На ней были рыжие штанишки из грубой ткани и желтая рубашонка. Несколько секунд она стояла неподвижно, не решаясь отойти от кустарника, но любопытство взяло верх, и она подошла ближе.
Я уставился на нее с изумлением. У нас часто бывали многолюдные сборища, на которых я видел всех детей, живущих в округе даже на расстоянии многих миль. Немудрено, что я был удивлен до крайности, повстречав незнакомую девчонку.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Софи, — ответила она. — А тебя?
— Дэвид, — назвал я себя и, помолчав, спросил: — Ты где живешь?
— Там, — она неопределенно махнула в сторону «чужой» земли.
Она не могла оторвать глаз от песчаного желоба, по которому я только что лихо скатился.
— Тебе не страшно было? — спросила она, глядя уже не так настороженно.
— Ничуть. Хочешь попробовать?
Ни слова не говоря, она ловко вскарабкалась на насыпь. Сильно оттолкнувшись, слетела вниз, с развевающимися кудряшками и пылающим от возбуждения лицом. Глаза светились восторгом.
— Давай еще! — крикнула она и, не дождавшись меня, полезла наверх.
Второй полет раззадорил еще больше. Но третий оказался неудачным. Немного не рассчитав, она приземлилась не там, где я, а чуть левее. Я ждал что она вот-вот поднимется, и мы снова полезем наверх. Но она почему-то осталась сидеть на песке.
— Ну! Вставай же! — нетерпеливо подтолкнул я ее.
Она попробовала шевельнуться, но лицо ее сморщилось от боли.
— Не могу… Больно, — слабо простонала она.
— Где больно? — не понял я.
Ее личико напряглось, на глаза набежали слезы.
— Нога застряла, — сказала она чуть слышно.
Ее левый ботинок был засыпан песком. Я разгреб песок руками и увидел, что он был крепко зажат между двумя большими камнями. Я попробовал раздвинуть камни, но они не поддавались.
— Поверти ногой и дерни сильнее, — посоветовал я.
Она попробовала и тут же прикусила губу от боли.
— Никак!
— Давай я дерну, — предложил я.
— Нет, нет, что ты! — испугалась она. Но я уже и сам понял, что мое предложение никуда не годилось: было видно, что каждое движение ноги причиняет ей невыносимую боль. «Что же делать?» — подумал я. И тут меня осенило:
— Давай разрежем шнурки, ты снимешь ботинок и вытащишь ногу.
В глазах ее мелькнул ужас.
— Нет! — крикнула она так, словно я предложил ей нечто чудовищное. — Я… я не могу… Мне… мне нельзя…
Она была так напугана, что я не стал настаивать. Если бы она вытащила ногу из ботинка, мы потом уж как-нибудь сумели вызволить и ботинок. А так — я просто не знал, что делать.
Она обхватила застрявшую ногу обеими руками. Лицо ее было все в слезах, но даже и сейчас она не ревела в голос, а только слегка поскуливала, как маленький щенок.
В растерянности я уселся возле нее. Она обеими руками вцепилась в мою ладонь и стиснула ее изо всех сил. Я чувствовал, что ей с каждой секундой становится все больнее. Пожалуй, впервые в жизни я оказался в положении, которое требовало немедленного и твердого решения.
— Послушай! — сказал я. — Ботинок все равно придется снять. Если ты этого не сделаешь, ты останешься здесь навсегда и умрешь…
Снова тот же непонятный ужас отразился на ее лице.
— Нет! — лепетала она. — Нельзя! Мне нельзя этого делать! Никогда!
Но в конце концов она согласилась, что другого выхода нет. Будто завороженная глядела она, как я разрезаю шнурок. А когда я покончил с этим делом, сказала:
— А теперь уйди. Ты не должен… смотреть!
Я не стал спорить, отошел на несколько шагов и повернулся к Софи спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала.
— Ничего не выходит, — простонала она.
Вернувшись, я наклонился над ее ногой и стал соображать, как бы все-таки вытащить ее из расщелины.
— Ты никому никогда не должен говорить об этом! — прошептала Софи. — Никогда! Ни одному человеку. Обещаешь?
Я пообещал, хотя мало что понял. Меня в этот момент заботило совсем другое. С большим трудом мне все-таки удалось вытащить ее ногу из ботинка. Боль, видно, была невыносимая. Но Софи даже не вскрикнула. Только всхлипывала слегка стиснув зубы. Ни разу в жизни мне еще не приходилось видеть такую храбрую девчонку.
Вызволенная из беды нога выглядела ужасно: была вся красная и очень распухла. Поэтому я даже не заметил тогда, что пальцев на ноге у Софи было больше, чем у меня…
После долгой возни мне удалось вытащить и ботинок, но Софи никак не могла надеть его на распухшую ногу. Да и о том, чтобы ступить на поврежденную ногу, не могло быть и речи. Я подумал, что мне удастся дотащить девчонку до дому на закорках. Но она оказалась гораздо тяжелее, чем я думал, и вскоре я понял, что так мы далеко не уйдем.
— Пойду позову кого-нибудь из взрослых, — сказал я.
— Нет! — отчаянно крикнула Софи. — Я могу ползти на четвереньках.
Она ползла, осторожно подтягивая больную ногу, а я плелся сзади, таща в руке ее башмак. Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным. Она ползла долго, но, в конце концов, все-таки выбилась из сил. Штанишки ее продрались на коленях и ссадины сильно кровоточили. Любой из моих сверстников, даже мальчишка, давным-давно уже разревелся бы на ее месте. Мужество этой маленькой, хрупкой девчонки вызывало у меня восхищение. И в то же время сердце мое сжималось от жалости.
Я помог ей встать на ноги, чтобы она показала мне, где находится ее дом. Уговорив Софи подождать меня, я изо всех сил припустил к дому, а когда оглянулся назад, увидел, что она заползла в высокий кустарник и спряталась там.
Подбежав к дому, я стал что силы барабанить в дверь. Мне открыла высокая красивая женщина с добрым, усталым лицом. Ее коричневое платье было чуть короче, чем у наших женщин, но на груди был нашит матерчатый крест, как у всех: две полосы от шеи до пояса и одна поперечная. Крест был зеленый, под цвет косынки на голове.
— Вы мама Софи? — спросил я, отдышавшись.
— Что случилось? — тревожно спросила она. Она была так взволнована моим появлением, что вопрос невольно прозвучал резко и даже не слишком доброжелательно.
Я сбивчиво рассказал ей обо всем, что произошло.
— Нога?! О боже! — воскликнула она. И на лице ее появилось знакомое мне выражение ужаса: то самое выражение, которое совсем недавно, я видел на лице Софи.