— Приятно слышать, что кто-то так думает. Мой собственный взгляд на эту эпоху не совсем…
— Но это вполне естественно. Вы видите ее вблизи, у вас отсутствует перспектива. Вам бы пожить хоть немного в нашу эпоху, тогда вы знали бы, что такое монотонность и серость, и однообразие — и какая во всем этом смертельная скука!
Я немного испугался.
— Кажется, я не совсем… э-э… Как вы сказали, пожить в вашу… что?
— Ну, в нашем веке. В двадцать втором. О, конечно, вы ведь не знаете. Как глупо с моей стороны.
Я сосредоточился на повторном разливании чая.
— О Боже! Я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Ведь трудно, как вы считаете?
Я сказал, что, по-моему, трудно. Она решительно продолжала:
— Ну, понимаете, оттого я и занялась историей. Я имею в виду, мне нетрудно было представить себя в эту эпоху. А потом, получив в день рождения ваше письмо, я уже само собой решила взять темой дипломной работы именно середину двадцатого века, и, конечно, в дальнейшем это стало предметом моего научного исследования.
— Э… э, и все это результат моего письма?
— Но ведь это был единственный способ, не так ли? То есть, я хочу сказать, как иначе могла бы я подойти близко к исторической машине? Для этого надо было попасть в историческую лабораторию. Впрочем, сомневаюсь, что даже при таком условии мне удалось бы воспользоваться машиной, не будь это лаборатория дяди Доналда.
— Историческая машина, — уцепился я за соломинку в этой неразберихе. — Что такое историческая машина?
Она поглядела на меня с изумлением.
— Это… ну, историческая машина. Чтобы изучать историю.
— Не слишком понятно. С тем же успехом вы могли бы сказать: чтобы делать историю.
— Нет-нет. Это запрещено. Это очень тяжкое преступление.
— В самом деле! — Я снова попробовал сначала — Насчет этого письма…
— Ну, мне пришлось упомянуть о нем, чтобы объяснить всю историю. Но, конечно, вы его еще не написали, так что все это может казаться вам несколько запутанным.
— Запутанным не то слово. Не могли бы мы зацепиться за что-нибудь конкретное? К примеру, за это письмо, которое мне якобы предстоит написать. О чем оно, собственно?
Она посмотрела на меня строго и затем отвернулась, покраснев вдруг до корней волос. Все же она заставила себя взглянуть на меня вторично. Я видел, как вспыхнули и почти сразу погасли ее глаза. Она закрыла лицо руками и разрыдалась:
— О, вы не любите меня, не любите! Лучше бы я никогда сюда не являлась! Лучше бы мне умереть!
— Она прямо-таки фыркала на меня, — сказала Тавия.
— Ну, она уже ушла, а с ней и моя репутация, — сказал я. — Превосходная работница, наша миссис Тумбе, но строгих правил… Она способна отказаться от места.
— Из-за того, что я здесь? Какая чушь!
— Вероятно, у вас иные правила.
— Но куда еще мне было идти? У меня всего несколько шиллингов ваших денег, и я никого здесь не знаю.
— Едва ли миссис Тумбе об этом догадывается.
— Но мы ведь не… Я хочу сказать, ничего такого не…
— Мужчина и женщина, вдвоем, ночью — при наших правилах этого более чем достаточно. Фактически достаточно даже просто цифры два. Вспомните, животные просто ходят парами, и никого их эмоции не интересуют. Их двое — и всем все ясно.
— Ну да, я помню, что тогда… то есть, теперь нет испытательного, срока. У вас застывшая система, непоправимая, как в лотерее: не повезло — все равно терпи!
— Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.
— Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. — Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. — Вы… — начала она.
— Вы, — напомнил я, — обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.
— Вы мне не поверили.
— Все это было слишком неожиданно, — признал я, — но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.
Она недовольно сдвинула брови.
— Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века. Это моя специальность.
— Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой-нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.