Она опомнилась, страшно перепугавшись: не крикнула ли последнюю фразу, последнее слово? Но ее спутница спокойно шла впереди своими мягкими шажками. Значит, не слышала, и все обошлось благополучно. Рукавом стеганой кофты женщина отерла пот с лица и, опять закусив уголок платка, побрела дальше. «Вот тебе и Платонидушка, — думала она. — На все руки мастерица. И обратит, и окрестит нас грешных, и с младенцами справится. Вот тебе и убогая, кривобокая да хромоногая. Везде успела. У нас побывала и здешних не забыла, даром что триста верст. Похаживает, попрыгивает!»
Женщина хорошо помнила странницу сестру Платониду, хотя не встречалась с нею ровно год. Это безликое, точно червяк, существо, появившееся на их хуторе с последними мартовскими буранами, было принято хуторянами сначала за нищую, затем за прежнюю монашку. Обойдя все семь дворов и благочестиво побеседовав с женщинами (она не спешила уходить — тут поест, там попьет или просто погреется), странница к вечеру зашла и в крайнюю избушку одинокой солдатки Анны Дреминой.
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас! — произнесла она, глядя куда-то в сторону, от разукрашенной божницы, и поклонилась Анне чуть не земным поклоном.
— Аминь, — сказала Анна, как обычно отвечали гостям ее отец и мать — староверы.
Сама она, выйдя замуж за «поповца», давно отвыкла от этого слова и, если бы не церковь, быть может, и забыла бы его. Сейчас оно вырвалось у нее нечаянно.
Искривленная и будто подпертая посошком низенькая фигурка странницы вдруг стала выше, обтянутое белым платком темно-желтое лицо ее посветлело, безгубый рот вытянулся в шнур над острым клинышком подбородка, а огромные иссиня-черные глаза вспыхнули точно два угля.
— Не забыла древлего благочестия? — не то спросила, не то поощрила старуха, и от ее голоса на одинокую хозяйку повеяло теплом. — Не отринула родительского?.. Дай-ко сяду… Токмо и хвалить — погодить. Пошто идолят деревянных на пречестное место вознесла да изукрасила? Пошто святыя медницы вряд с треклятой осиной поставила?
Она повела вдоль божницы своим огненным взглядом и, не дожидаясь ни ответа, ни приглашения солдатки, проковыляла к столу и села спиною к иконам.
— Не гоже это, Аннушка, — продолжала странница, к удивлению хозяйки называя ее по имени. — Не гоже!.. Ночевать у тебя стану, душа к тебе льнет. Только ты, того, уважь старуху, сокрой от взоров осиновое поповское суемудрие вон хоть тем половиком от порога. Чистого идолы не достойны!.. Подь-ко, помоги хламидину снять, тепло у тебя.
Анна до сих пор не могла понять, как это она, потеряв в тот вечер всякое самообладание, оказалась во власти старухи-странницы? Видя мерцающие черным блеском, а иногда вспыхивающие огнем глаза старухи и слыша ее чаще молодой и певучий, чем резкий металлический голос, она делала все, что просила пришелица. Конечно же, она оставила ее ночевать, — солдатка была довольна, что хоть один вечерок побудет с человеком. Помогла старухе раздеться, удивившись при этом, что крытая дешевым бобриком шуба нищенки была на беличьем меху и весила не больше, чем пуховая шаль Анны. Этой-то шалью хозяйка и закрыла иконы, оставив, по приказу странницы, лишь одну медную иконку-раскладушку.
Через час обе сидели за прокопченным чугунком (самовар старуха назвала сатанинской посудиной) и пили кипяток с вареньем. Из уважения к гостье, а может быть, скорее из страха перед ней, одну воду без заварки пила и хозяйка. Прихлебывая из блюдца, странница не переставала говорить. Ее воркующий, словно подогретый кипятком и подслащенный вареньем, голос журчал ручейком, а из щели безгубого рта будто выкатывались точеными шариками одно к другому подобранные слова.
— Ведаю, Аннушка, все бытие твое, аки в воду зрю. Батюшка с матушкой припадали ко стопам евангельского благочестия — мир праху их и пресветлый рай душам, идеже праведники упокояются! Ведаю, что дщерь единственную воспитали в посте и молитве. Отроковицей ангелом бесплотным пребывала, былинку притоптать боялась, тварь неразумную не обидела. Аль не так было?