Многие гадали, что им движет на этом пути. В колледже был таким мечтателем, все витал в облаках; а потом кто-то когда-то преподал ему урок реальной жизни… Передавали шепотом, что он-де однажды убил человека, своего друга, и созданная им транспортная империя — что-то вроде искупления; поговаривали, будто какая-то официантка из пивной дала ему от ворот поворот, вот Джесс и нашел способ поквитаться со всем миром. И действительно, он так и не женился, хотя не было недостатка в женщинах, желавших связать свою судьбу с его, и в мужчинах, которые мигом продали бы ему своих дочек, только бы породниться с семейством Стрэнджей; но тут никому не повезло. Кроме племянницы, никто так и не осмелился спросить его, зачем ему столько денег; а ей запомнилось, что он предупредил: ты все равно не поймешь.
Маргарет внезапно словно провалилась в то время. Вот она впервые уезжает учиться в шерборнский пансион — целых двадцать миль от дома. Полмили по улицам Дурноварии маленькая забияка семенит, уцепившись за руку Сары. На ней новенькая школьная форма, за спиной кожаный ранец, в котором последнее горестное напоминание о домашнем уюте: дюжина яблок да пакетик сластей. Высоко задирая насупленное личико, громко шмыгая носом, чтобы в голос не разрыдаться от несправедливости бытия, она идет как на смерть… В последние дни, исполненные страха перед началом учебного года, все вокруг казалось надежно-большим: Сара, плиты тротуара, булыжники мостовой, старые покосившиеся дома, даже все утра и дни были надежно-длинными, — время и вещи стеной стояли между ней и жутким будущим. Но вот наступила последняя ночь и пришло последнее утро, и все, защищавшее ее, ужалось, усохло, дезертировало и оставило ее один на один с неизбежным. Раннее сентябрьское утро, холодно-туманно-голубое, заставляло зябко поеживаться; ноги шли сами собой, а в голове носился рой бессвязных и совсем посторонних мыслей. В конце улицы прогромыхал дорожный поезд, пламя из топки локомобиля бросало яркие отсветы на лица водителя и его помощника, и в приступе отчаяния ей захотелось догнать поезд, вскочить на него, юркнуть под брезент на платформе и ползти, ползти в грохочущей темноте, пока каким-то чудесным образом не вынырнуть в своей такой родной комнате. Вместо этого она машинально повернула налево, к станции, все так же вися на нянюшкиной руке. Старая Сара, которую она так часто ненавидела, теперь казалась самым любимым человеком; но и она не спасет. И вот Маргарет уже в переполненном поезде, зловеще-чудном; прижалась носиком к стеклу, глотая противный дым паровоза и размазывая пальчиками слезы, а Сара, и станция, и вся ее прежняя жизнь мало-помалу превращались в точку на горизонте…
А потом была школа — большое здание, темное и холодное, со странными монашками в накрахмаленных белых одеяниях — говорят почти шепотом и шаркающей походкой перебегают по каменным полам. Поначалу она не знала, куда деваться от тоски, до того было одиноко. Один свет в окошке: письмецо из дома или посылочка — пирожное или ящичек с фруктами. Скудные развлечения в свободные от занятий дни, ночные перешептывания с другими девочками в дортуаре, волнения первой дружбы… Время бежало быстро, покуда Африка превращалась в континент на карте, в голове колом заседало, чему равна площадь круга, а Цезарь сражался с галлами. Зато некоторые дни и месяцы тянулись нестерпимо долго. Но вот наступило Рождество. Концерт, церковная служба в большом зале в ознаменование конца полугодия; в короткие декабрьские дни не гасят свечи в канделябрах, все суетятся, пакуются, кого-то уже проводили на железную дорогу. В последнее утро, как ни удивительно, заботы о Маргарет взяла на себя сама заведующая пансионом сестра Алисия. Снизу доносились веселые крики — голоса звенели в морозном воздухе ясного дня; товарок у главного выхода из школы забирали фыркающие и хлопающие нелепыми парусами машины-карлики; а Маргарет томилась в ожидании рядом с загадочно улыбающейся сестрой Алисией. И вдруг ошеломительный сюрприз: сперва отдаленный знакомый грохот, который живет в крови, потом высокая струя пара, сияние начищенной меди, — и локомобилище, сказочно огромный, величаво выруливает на школьный двор, исполинскими шинами проводя глубокие хулиганские колеи на гравии, за сохранностью которого так истово следит матушка-настоятельница. Гудок, еще гудок — это он пробирается между паровыми карликами, чьи парусные мачты не выше его колес. За локомобилем лишь одна плоская, почти пустая платформа, а за рулем — сам дядя, стало быть, он приехал исключительно ради нее! И тут, ненавидя себя за это, Маргарет с завываниями разревелась, и сестре Алисии пришлось призвать ее к порядку, больно тыча под ребра костлявыми пальцами и приговаривая: «Что за нелепый ребенок… ах, что за нелепый ребенок…»
Сильные руки подняли ее наверх, чтобы она могла дернуть за веревку, которая пробуждала басистый свисток «бурреля». А дети тем временем сгрудились у колес локомотива, смеясь и завистливо таращась; Джессу пришлось строго прикрикнуть, чтобы отогнать их, после чего он отжал от себя рычаги реверса и регулятора, и локомобиль тронулся, постукивая ползунами, выпуская длинные струи пара. Маргарет высунулась из незастекленного окошка кабины и махала рукой, покуда школа не скрылась за поворотом. На целых три недели учеба была напрочь выброшена из памяти. Потом дядя еще не раз приезжал за ней на локомобиле или присылал кого-либо из своих буксировщиков. Но если приезжал сам, так только на «Леди» старом добром «бурреле», который все еще оставался гордостью его машинного парка. Маргарет не уставала хвастаться перед подругами и преподавательницами, что локомобиль назван в ее честь. Джесс временами посмеивался над этим ее бахвальством, задумчиво гладил по головке и говорил: «Так-то вот забавно все в жизни складывается». Дело в том, что мать девочки тоже звали Маргарет; ее отец держал харчевню на портлендской дороге, но после его смерти она очутилась без крова над головой и очертя голову выскочила замуж за парня намного моложе ее. Тот — а это был Тим Стрэндж — вскоре оказался без работы. Молодой жене быстро приелась жизнь супруги простого буксировщика, и через два года она бежала с менестрелем владельца парбекского замка. Тим побитой собакой вернулся с ребенком в дом Стрэнджей; Джесс долго-долго горько смеялся, а потом передал ему половину дела. Но все это давние события — Маргарет тогда была еще в том возрасте, от которого не сохраняется воспоминаний.
А вот то, что было позже, помнилось ярко и приоткрывало другие грани характера ее странного и своенравного дяди. Однажды она прибежала к нему с большой ракушкой, крича:"Послушай, как плещутся внутри волны!" Он отвлекся от своего неустанного делания денег и повел ее на холмы, где нашел каменоломню, выкопал древний-пре-древний камень и велел крепко прижать его к уху. Она услышала ту же могучую мелодию, а дядя пояснил, что это шум веков — миллионы лет заключены внутри и стонут от желания вырваться на волю. Маргарет хранила тот камень долго; даже когда повзрослела и узнала, что шепот и рокот — всего лишь эхо биения крови у ее собственной барабанной перепонки, то отмахнулась от этого знания: ведь она продолжала слышать в камне то, что слышала и прежде — звучание угодившей в ловушку вечности.
Неустанные труды на благо фирмы состарили Джесса, а добил его несчастный случай — взорвавшийся паровой котел стесал ему половину спины. Локомотивам случалось брать кровавую дань с тех, кто с ними работал. Толком не вылечившись, Джесс вскочил на ноги слишком рано — и потерял сознание, когда в одиночку повел в Лон-дониум состав, груженый камнем. Маргарет была тогда нескладным тринадцатилетним подростком — руки-ноги длиннющие, груди уже начинают топорщить платьице. Она ухаживала за ним прилежно, читала ему в долгие тихие летние вечера, а Джесс лежал на постели, наморщив лоб и думая Бог весть о чем. Но по-настоящему он так и не оправился. Позже он помнился немощным стариком — то и дело в постели, покрытый липкой испариной, желтый, и смерть витает над ним, а священник подле размахивает курящимся кадилом в тощей руке и гремит латинскими словесами…